Поэтому в тот момент я, возможно, был готов сознательно рисковать своими глазами, лишь бы только вкусить сладость этого момента на пару с Бобби Хэллоуэем.
На каталке из нержавеющей стали возле окна лежало тело пожилого мужчины. Оно было накрыто простыней, и мы видели лишь его опустошенное смертью лицо. Седые с желтизной волосы покойника были всклокочены, будто смерть застигла его во время ураганного ветра, однако по серому восковому лицу, ввалившимся щекам и ужасным потрескавшимся губам можно было понять, что несчастного свела в могилу вовсе не буря, а долгая и мучительная болезнь.
Даже если бы мы знали этого мужчину при жизни, нам ни за что не удалось бы признать его теперь, настолько он был изнурен и пепельно-бледен. Однако если бы мы хоть раз видели его при жизни, сейчас, глядя на его останки, мы наверняка не испытывали бы той сладкой жути, которая пронизывала нас в тот момент.
Нам было всего по тринадцать, и мы гордились этим. Стоит ли удивляться тому, что наиболее восхитительным, замечательным и притягательным в этом трупе нам казалась именно самая жуткая его деталь.
Один глаз мертвеца был закрыт, зато второй – широко распахнут, ярко-красный от страшного кровоизлияния.
Как же гипнотизировал нас этот глаз!
Такой же невидящий, как нарисованный глаз куклы, он тем не менее глядел на нас и, подобно рентгену, видел насквозь.
То замирая от сладкого ужаса, то перешептываясь наподобие двух азартных болельщиков, комментирующих матч, мы завороженно наблюдали за тем, как Фрэнк и его помощник готовят кремационную печь.
В комнате, наверное, было жарко, поскольку оба мужчины стянули с себя галстуки и закатали рукава рубашек. Лица их были усеяны бисеринками пота.
На улице тоже было тепло, но нас с Бобби продирал мороз, а по коже бегали мурашки. Я даже удивлялся, почему дыхание, вырываясь из наших ртов, не превращается в белые облачка пара.
Могильщики сдернули с трупа простыню, и мы с Бобби одновременно выдохнули, увидев, что могут сделать с человеческим телом годы и смерть. Нас била такая же сладостная дрожь ужаса, как та, которую мы испытывали, когда, прилепившись к телеэкрану, смотрели «Ночь живых мертвецов».
Тело было уложено в фанерный ящик и исчезло в полыхающем синим огнем жерле печи. Я судорожно уцепился за локоть Бобби, а он обхватил меня за шею, и мы крепко прижались друг к другу, словно боясь, что какая-то сверхъестественная сила вдруг распахнет окно, втянет нас внутрь и швырнет в пылающую топку вслед за мертвецом.
Фрэнк Кирк закрыл дверцу печи. Ставя финальную точку в долгой человеческой жизни, она громко лязгнула. Этот звук донесся до нашего слуха даже сквозь закрытое окно и отозвался леденящим эхом в грудной клетке каждого из нас.
Позже, вернув тисовую скамейку на ее законное место и убравшись из владений похоронных дел мастера, мы с Бобби расположились на трибунах школьного футбольного поля. Сейчас здесь было пустынно, огни не горели, и поэтому я чувствовал себя вполне уютно.
Мы пили кока-колу и хрустели картофельными чипсами, которые Бобби купил по дороге в магазине «Семь-одиннадцать».
– Классно! Ух как это было классно! – восторженно воскликнул Бобби.
– Круче всего, что мы видали, – согласился я.
– Покруче, чем карты Неда.
Нед был нашим приятелем и прошлым летом переехал с родителями в Сан-Франциско. Неизвестно, откуда и как, но он умудрился раздобыть колоду игральных карт, на которых вместо всяких там валетов и королей красовались совершенно голые девицы в самых откровенных позах. Пятьдесят две разных красотки!
– Да уж, куда круче, чем карты, – вновь поддакнул я. – Даже круче, чем когда на шоссе перевернулся и взорвался грузовик, помнишь?
– Да грузовик это просто фигня! Даже в тыщу раз круче, чем когда Зака Бленхейма искусал тот питбуль и ему на руку пришлось накладывать двадцать восемь швов.
– В тыщу миллионов раз круче, – подтвердил я.
– А глаз! – вспомнил Бобби затекшее кровью пятно на лице мертвеца. – Какой у него был глаз!
– Уй, прямо жуть!
Мы уже давно прикончили кока-колу, но еще долго сидели, обсуждая увиденное. Столько, сколько в этот вечер, мы не смеялись никогда в жизни.
Ах какими удивительными существами мы были в тринадцать лет!
Тогда, на трибуне пустынного стадиона, я понял, что это страшное приключение связало нас с Бобби узами настолько крепкими, что разорвать их будет не под силу никому. К тому времени мы дружили уже два года, но после этой ночи наша дружба стала крепче и сложнее, чем в начале вечера. Рука об руку мы прошли через испытание, что-то изменившее в нас, и чувствовали, что на самом деле это событие таит в себе гораздо больше, нежели может показаться на первый взгляд.
В глазах друг друга мы с Бобби приобрели некую дополнительную мистическую значимость, поскольку оба нашли в себе мужество совершить это.
Впоследствии мне было суждено узнать, что та ночь была всего лишь прелюдией. По-настоящему нас с Бобби связало то, что мы увидели в середине декабря.
Заплывший глаз незнакомого мертвеца не шел с этим ни в какое сравнение.

Теперь, по прошествии пятнадцати лет, я был в гораздо меньшей степени склонен к авантюрам и прекрасно понимал, чем чревато незаконное вторжение на территорию чужой частной собственности. И тем не менее я вновь переминался с ноги на ногу на хрустящем ковре мертвых эвкалиптовых листьев, опять, как тогда, прижимаясь носом к зловещему окну.
Жалюзи были теми же, что и много лет назад, разве что пожелтели от времени. Их створки были чуть прикрыты под небольшим углом, но щели между ними оставались достаточно широкими, чтобы видеть все помещение крематория. К тому же теперь я был куда выше ростом и мог обходиться без садовой скамейки.
Сэнди Кирк и его помощник хлопотали возле кремационной установки «Пауэр Пак II». Они были облачены в хирургические повязки, резиновые перчатки и одноразовые фартуки.
На каталке у окна лежал один из черных пластиковых мешков. «Молния» на нем была расстегнута, и мешок раскрылся, подобно надрезанному плоду, внутри которого угнездилось мертвое тело. Очевидно, это был тот самый бродяга, путешествовавший автостопом, которого должны были сжечь вместо моего несчастного отца.
В нем было примерно сто семьдесят пять сантиметров роста и восемьдесят килограммов веса, но лицо мужчины подверглось таким жестоким побоям, что определить его возраст не представлялось возможным.
Оно напоминало уродливую гротескную маску.
Поначалу мне показалось, что глаза покойника скрыты под корками запекшейся крови, но в следующий момент я осознал, что их просто нет, они вырваны. Я в ужасе смотрел на зияющие пустотой глазницы мертвеца.
На память пришел мертвый старик с кровавым глазом и то, насколько страшным он показался нам с Бобби. Однако с картиной, представшей моему взгляду теперь, не могло сравниться ничто. Тогда мы были свидетелями бесстрастных действий природы. Зверство, которое я лицезрел сейчас, было совершено руками человека.

В течение тех безвозвратно далеких октября и ноября мы с Бобби Хэллоуэем время от времени возвращались к окошку крематория. Мы пробирались к нему крадучись, стараясь не запутаться в вившемся по земле плюще, а наши легкие заполнял густой аромат вздымавшихся вокруг эвкалиптов. Именно с тех пор этот запах ассоциируется у меня со смертью.
За те два месяца Фрэнк Кирк похоронил четырнадцать человек, но только трое из них были кремированы.
Других бальзамировали и предавали земле традиционным способом.
Мы с Бобби притворно сокрушались по поводу того, что в помещении для бальзамирования нет окон и мы таким образом лишены возможности наблюдать за тем, что там происходит. Это святилище, где, по выражению Бобби, «делали мокрую работу», располагалось глубоко под землей и было надежно укрыто от придурочных шпионов вроде нас с Бобби. В глубине души я радовался тому, что наши длинные носы были лишены возможности проникнуть в эту «святыню». Впрочем, Бобби, по-моему, тоже испытывал огромное облегчение оттого, что не может поглядеть на «мокрую работу»
Фрэнка Кирка, хотя и делал вид, что страшно разочарован.
В мою пользу играло еще и то, что Фрэнк кремировал покойников по ночам, а бальзамировал в недоступное для меня дневное время. Таким образом, я имел возможность присутствовать только при кремациях.
Громоздкий инсинератор – кремационная печь, гораздо более неуклюжая, нежели «Пауэр Пак II», которую использовал нынче Сэнди, сжигала трупы при очень высокой температуре и была оснащена специальными фильтрами, однако во время «процесса» из трубы крематория все равно поднимался легкий дымок. В те минуты, когда безутешные родные покойного толпились в помещении для прощания, Фрэнк лишь имитировал кремацию, навстречу которой гроб медленно и торжественно уплывал из комнаты. В печке же он оказывался только ночью. Было бы не очень удобно, если кто-нибудь из скорбящих, взглянув посреди бела дня в небо, увидел бы, как близкий ему человек вылетает из дымохода клубами серого дыма.
К нашему с Бобби обоюдному удовольствию, его отец, Энсон, являлся главным редактором «Мунлайт-Бей газетт». Через отца и его связи в газетном мире мой друг получал самую свежую информацию об умерших – как своей смертью, так и в результате несчастного случая.
Как только у Фрэнка Кирка появлялся свеженький клиент, нам сразу же становилось об этом известно.
Мы не знали лишь одного: будут ли покойника кремировать или бальзамировать. И все же каждый раз, как только солнце садилось, мы гнали свои велосипеды к «Похоронному бюро Кирка», прокрадывались на участок и караулили возле окна крематория. Вариантов было только два: либо мы становились свидетелями действа, либо спустя некоторое время были вынуждены сесть на велосипеды и несолоно хлебавши разъехаться по домам.
В конце октября умер от инфаркта мистер Гарт, шестидесятилетний президент отделения Первого национального банка. Он отправился в печь на наших глазах.
В ноябре плотник Генри Эймс свалился с крыши и сломал себе шею. Его кремировали, но мы с Бобби ничего не увидели, поскольку то ли Фрэнк, то ли его помощник предусмотрительно закрыли жалюзи на окне.
Зато в середине декабря пластины жалюзи оказались открытыми и позволили нам с Бобби наблюдать за кремацией Ребекки Аквилэйн, жены Тома Аквилэйна.
Он был учителем математики в школе, где учился Бобби и которую был лишен возможности посещать я.
Миссис Аквилэйн, нашей городской библиотекарше, было всего тридцать, и у нее остался пятилетний сын по имени Дэвлин.
Из-под простыни виднелось лишь лицо покойной, но оно было настолько прекрасным, что у нас защемило в груди. Мы не могли дышать. Эту красоту не могли испортить даже похоронные атрибуты: стальная каталка и простыня от шеи до пят.
Мы, я думаю, и раньше осознавали, что она красива, но никогда не пялились на нее. Миссис Аквилэйн являлась библиотекаршей и чьей-то матерью, а нам было всего по тринадцать. Мы, наверное, просто не обращали внимания на эту красоту – тихую, словно звездный свет, льющийся с небес, и чистую, как дождевая вода. Если какие-то женщины и привораживали нас, так это голые телки на картах Неда. Мы часто смотрели на миссис Аквилэйн, но никогда не видели ее.
Смерть не испортила ее черты, поскольку она умерла очень быстро. Утончение стенки сердечной артерии было у нее с детства, но осталось не замеченным врачами. И вот как-то вечером артерия прорвалась. Через несколько часов миссис Аквилэйн не стало.
Сейчас она лежала на стальной каталке в крематории. Глаза ее были закрыты, черты расслаблены. Казалось, она спит. Даже губы ее были приоткрыты в подобии слабой улыбки, будто ей снился приятный сон.
Когда могильщики сняли с тела простыню, чтобы уложить миссис Аквилэйн в фанерную коробку и затем препроводить в печь, мы с Бобби увидели, что она стройна, великолепно сложена и хороша настолько, что словами этого не описать. Красота этого тела была выше любой эротики, и, глядя на него, мы не ощущали никаких низменных желаний. Мы благоговели.
Она выглядела такой юной.
Она казалась бессмертной.
Могильщики подкатили тело к печи с непривычными для них мягкостью и почтительностью, а когда умершая женщина исчезла в языках пламени, Фрэнк Кирк стянул с рук резиновые перчатки и поочередно утер глаза тыльной стороной ладони. Я был уверен, что он утирал не пот.
Во время других кремаций Фрэнк и его помощник болтали почти не переставая, хотя мы, по другую сторону окна, не могли разобрать ни слова. В эту ночь они почти не разговаривали между собой.
Мы с Бобби тоже молчали.
Когда все закончилось, мы вернули садовую скамейку в патио, покинули владения Кирка и, оседлав велосипеды, покатили по Мунлайт-Бей, выбирая самые темные улицы. Через некоторое время мы очутились на пляже. В это время года, да к тому же в такой неурочный час, широкая песчаная полоса была безлюдна. За нашими спинами в просветах между густой листвой деревьев переливались городские огни – прекрасные, как перья птицы Феникс. Перед нами чернели необозримые просторы Тихого океана.
Прибой был тих и ласков. Низкие волны лениво подкатывались к берегу, и по их верхушкам справа налево перебегали светящиеся полосы пены. Казалось, что с мякоти ночного океана снимают кожуру.
Сидя на песке и созерцая прибой, я раздумывал о том, как мало времени осталось до Рождества. Всего две недели. Мне не хотелось думать о приближавшемся празднике, но мысль о нем навязчиво лезла в голову.
Я не знал, о чем размышлял Бобби, и не спрашивал его об этом. Мне не хотелось говорить. Ему тоже.
Мне было страшно думать о том, каким это Рождество станет для маленького Дэвлина, потерявшего маму. Или он еще слишком мал, чтобы понимать значение смерти?
Ее муж. Том Аквилэйн, наверняка знал, что значит смерть, и все же он почти наверняка нарядит для Дэвлина рождественскую елку.
Найдет ли он в себе силы, чтобы развешивать игрушки по мохнатым ветвям?
Заговорив впервые с той минуты, когда с тела мертвой женщины сняли простыню, Бобби предложил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9