- Ты индивидуалист, Валентинов, - обронила она со вздохом.
- Зря вы переживаете, Анастасия Власовна, - сказал Гном, - мне тут хорошо.
- Валентинов! - закричала она. - Да ты понимаешь, что я не имею права тебя здесь держать?! Согласно санитарным нормам! Это ты понимаешь?
- Понимаю, - тихо сказал Гном. - Если что, я скажу, что я сам, а что вы не разрешали...
Анастасия Власовна оглядывается на нас: посмотрите, каков! А?..
Красивый Ванифатьев советует, поводя крутыми плечами:
- Да бросьте вы с ним возиться. Это ж Гном...
- Ва-ни-фать-ев!.. - горячим шепотом выдыхает она ему в лицо собственную его фамилию, и сейчас фамилия эта звучит как выражение такой глубокой человеческой укоризны, что даже Ванифатьева проняло - отвернулся.
Анастасия Власовна восклицает:
- Ах, Валентинов! Ну что ты за человек! Особые условия тебе создать, что ли!..
Последняя фраза вырвалась у нее, как говорится, из сердца и возбудила, ожесточила нас. Мы словно увидели вдруг черту, жирную, резкую: по ту сторону - Гном, а все остальные - по другую. Не скрывая раздражения, мы закричали:
- Да пускай живет! Давай, Гном, в пещеру!..
Анастасия Власовна тут же опомнилась. В сущности, не злая женщина, а главное, человек долга, она устала, у нее свои несчастья, сын пропал без вести - вот уж второй год, как пропал... Она была человеком долга, а кроме того, свято блюла закон педагогического равенства: никого не выделять, ко всем относиться одинаково, а тут она, по-моему, ловила себя на том, что Гном ей неприятен, и от этого страшно досадовала. Непонятен, а потому неприятен. Разумом-то она понимала, что Ванифатьев, с его дурацкой самоуверенностью и барством, - вот уж кто неприятен безусловно! Пожалуй, во сто крат неприятнее Гнома. Но это разумом, а чувствовала она, кажется, другое. Ванифатьев, с его добродушной ухмылкой, распространял вокруг себя атмосферу приятной покладистости, спокойной силы, с которой нельзя не считаться, а этот Гном - она знала его прозвище - и в самом деле Гном: голова втянута в плечи, спина круглится, морщины стариковские на лбу, уши настороженно прижаты, одутловатое лицо, желтые тени под глазами...
- Вот что, Валентинов, у меня много дел, - она старалась говорить как можно мягче, - у меня очень много дел, я не могу здесь с тобой пререкаться. Хорошенько все обдумай и приходи ко мне в кабинет после ужина...
Почему Гном был один? Точнее, почти один. Что означает это почти, я объясню несколько позже.
Сейчас я понимаю: виной тому была блокада. Она его цепко держала и не отпускала. Я знаю таких людей - вот уже больше тридцати лет прошло, а блокада всё не отпускает их...
Мы все тогда ожили, а его она держала цепко ледяными пальцами, не давала головы повернуть в сторону, заставляла его смотреть и смотреть на какие-то одному ему ведомые жестокие картины.
Те, кого она не отпускала, отличались от остальных. Они были замкнуты, малоподвижны, старчески задумчивы и болезненно экономны, вплоть до ожесточенного накопительства. Последняя черта была роковой.
В столовую мы врывались как ураган. Минута - и столы были чистыми. Суп, каша, хлеб - все исчезало мгновенно.
Гном вел себя иначе. Он ел медленно, словно нехотя, растягивая удовольствие. Он отщипывал хлеб микроскопическими крохами и долго пережевывал их, склонив голову, будто прислушивался к чему-то внутри себя. Уже этим он раздражал всех. Его передразнивали, он делал вид, что не замечает. Когда же на стол приносили тарелки с маленькими кубиками масла и сахарный песок в кружках - чай мы наливали сами, - начиналось священнодействие. Из полевой сумки, которая всегда висела у него на боку и в поле он с нею не расставался, - Гном доставал две пластмассовые банки. В одну складывал масло, в другую ссыпал песок. Потом корочкой хлеба аккуратно стирал масляный след на тарелке. Делал он все это не торопясь, сосредоточенно, ни на кого не обращая внимания. Однажды манипуляции с баночками заметила повариха Дуня.
- Дистрофик несчастный! - закричала она, грозя Гному поварешкой. Загнуться хочешь!..
Подбежала Рюмина, потом Анастасия Власовна - все кричали, размахивали руками над Гномом. Он отмалчивался. После того случая стал осторожней и открывал свои баночки, когда воспитателей рядом не было.
Теперь о "почти". "Почти" - это Галя Рейкина (Палкина, как ее у нас звали). Рейкина-Палкина относилась к Гному с необычной для ее возраста мрачновато-страстной заботливостью. В этом было что-то материнское, даже старушечье... Нескладная, некрасивая, с вечно не чесанными патлами белых волос, с походкой враскачку, Рейкина была смешна. Рядом с нею Гном обнаруживал весь свой ничтожный росток. Голоса их - один девичий, тонкий (Гнома), другой басовитый, основательный (Рейкиной), - казалось, нарочно звучали рядом, чтобы вызвать улыбку. На это стоило поглядеть - как Рейкина медленно проволакивала вслед за Гномом свои нескладные длинные ноги, как гудела: "Димка, шапку надень, голову напечет!.."
Рейкина единственная звала его по имени, помогала ему выполнить норму в поле, мыла пол в его пещере, стирала Гномово бельишко. По правде говоря, я сначала думал, что это Гномова старшая сестра, да и все так думали, а когда узнали, что Рейкина не сестра, а просто так, началось веселье. Их дразнили и вместе и порознь: "Жених! Невеста!.." Гном отмалчивался, такая у него была натура. Зато Рейкина вспыхивала как бенгальский огонь: "Невеста? Завидно? Иди-иди, а то рожу расцарапаю!" И угрожающе выдвигала вперед подбородок.
Рейкина себя не жалела, это все знали, а потому боялись с ней связываться. Несколько мальчишек уже ходили по лагерю с украшениями на щеках.
Некоторые звали Рейкину "психичкой" за приступы ярости, которые время от времени бывали у нее.
Всякий нормальный мальчишка давно бы отшил Рейкину. Но Гном не был бы Гномом, поступи он как все. Гном никогда не сердился на Рейкину за ее чрезмерные заботы о нем и сносил безропотно ее покровительство. (Было, правда, одно исключение, о нем я потом скажу.) Гном звал ее Галей, разговаривал с нею без малейшей насмешки и вообще был слишком погружен в свои мысли, чтобы вникать в то, что происходило вокруг.
А исключение было вот какое: когда шли домой с поля, Рейкина всегда порывалась взять у Гнома лопату, лейку, тяпку - ну, что он там нес. И тут Гном оказывал неожиданное сопротивление, которое тогда мне было не очень понятно. Теперь, когда я вспоминаю ту пыльную ухабистую дорогу, которой мы возвращались с полей в лагерь, дорогу, обрамленную репейником, чахлым шиповником и малиной, дорогу с редкими валунами, выкаченными на обочину с поля, - когда я вспоминаю эту дорогу и на ней Гнома, несущего на плече лопату, мне кажется, я его понимаю: это не лопата - это винтовка, флаг. Это, быть может, единственное тогда открытое проявление гордости, которой он вовсе не был обделен.
Рейкина страдала от того, что Гном копил масло и сахар. Я сам слышал, с какой яростью она шипела на него: "Димка, не смей, выкини банки!.." Потом восстала: "Не ешь - и я не буду!" У всех на глазах два дня она отдавала сахар и масло самым слабеньким девчонкам.
Вначале на Гнома это подействовало - он, словно нехотя, намазывал хлеб маслом... Потом, крадучись, вытащил банку...
Рейкина, простив ему слабость, продолжала опекать его с прежней слоновистой настойчивостью.
После случая с миной нас с Гришкой чуть не выгнали. О это многозначительное "чуть"! Сколько раз грозили нам исключением, отправкой в город - сколько раз! Но ни разу угроза эта не была приведена в исполнение. Город был под непрерывными бомбежками и обстрелами, и не для того нас сюда привезли, чтобы вдруг, пусть даже за серьезный проступок, отправить обратно под вражеский огонь. Мы прекрасно понимали символический смысл этой угрозы, но делали вид, что относимся к ней серьезно, - как будто и мы, и воспитатели наши играли в какую-то странную игру, где все договорились скрывать истинный смысл вещей.
На очередном разборе крайнюю меру заменили более мягкой - нас постановили расселить. Мне приказали перебираться к Гному.
Сейчас я думаю, что воспитатели вовсе не хотели унизить меня переселением в Гномов чулан, тем более что с его легкой руки комната стала вполне обитаемой. После того вечернего разговора с Гномом один на один Анастасия Власовна оставила его в покое.
Я старался представить себе, о чем они там говорили после ужина в кабинете Анастасии Власовны. Но если после этого разговора она позволила себе оставить его в "пещере", если она не применила к нему крутых мер, если не испугалась, что к ней может привязаться неожиданная комиссия, значит, разговор у них с Гномом был серьезный и важный, и не только для него, но и для нее, старой учительницы, пережившей многие педагогические моды и оставшейся верной здравому смыслу и естественным движениям души.
Гришка считал: покажи характер и никуда не уходи. Надоест - отстанут. И я послушался, но на следующее утро пришла Анастасия Власовна и сказала глухо, в сторону:
- До обеда не переедешь - матери напишу.
Когда я переступил порог Гномовой комнаты, увидел его приветливое лицо и услышал такой не мальчишеский мелодичный голос: "А я тебе уже место освободил..." - я даже сплюнул от злости. Нужна мне его забота!
На ком было сорвать раздражение? Конечно, на Гноме. Я и оправдать себя мог легко, если б захотел. Тогда в моих глазах несоответствие Гнома всем нашим мальчишеским понятиям и нормам, его неловкое выпячивание из общего ряда само по себе служило достаточным основанием для обвинения его во всех моих бедах.
- Сарай, - презрительно сказал я, оглядев голые дощатые стены (в других комнатах были хоть старенькие, да обои). - Не видно ни фига. Ослепнешь тут...
- Разве темно? - искренне удивился Гном. - Нет, сейчас не темно. А вечером свет зажжем, я лампочку хорошую достал.
Он огляделся в своем жилище, как бы приглашая меня познакомиться с ним повнимательнее. Невольно вслед за его взглядом я прошелся по стенам. Там были прибиты картинки из "Огонька" - портреты каких-то героев, фотографии - ястребки в небе, морская пехота идет в атаку, старый чабан в высокой шапке провожает сына на фронт...
Слева от окна в глубокой косой нише, где потолок под углом сходил на нет, стояла Гномова койка, аккуратно прикрытая серым солдатским одеялом со штампом "ноги". Рядом, на стуле - книги.
Светлей всего было у стены, противоположной окну. Я сказал:
- Здесь койку поставлю.
- Здесь, здесь, - заторопился Гном радостно, - тут хорошо, светло!
- Светло! - усмехнулся я и вспомнил: "А я тебе место освободил..." Значит, его койка раньше тут стояла. Я разозлился: - Вот что, Гном, вали обратно, мне подачек не надо.
- Да что ты, что ты! - Гном засуетился, покраснел. - Это так, пока, потом поменяемся, по очереди будем, ладно?..
Он как бы услужливо предлагал лазейку для моего самолюбия "пока...".
- Ну ладно, если пока, - проворчал я, а сам подумал: "Раз ты дурак, пусть тебе будет хуже..."
У Рейкиной на этот счет было свое мнение. Она ворвалась в комнату ("Стучать надо", - сказал я. "Еще чего!" - ответила Рейкина), увидела мою койку на месте Гномовой и зашипела:
- Это еще что? Димка, я его сейчас вышвырну!
Гном подошел к ней и тихо проговорил:
- Не надо, Галя. Видишь, его наказали...
- Исусик несчастный! - закричала Рейкина и хлопнула дверью. Тут же она вернулась: - Рубашку не надевай, я очередь за утюгом заняла!..
- Санчо Панса, - сказал я презрительно, когда она ушла.
- А тебе не нравится Санчо Панса? - серьезно спросил Гном.
Конечно, он мне нравился. Но не мог же я сказать этого Гному. Я выругался - обида душила меня.
Кто-то встал у нашего окна, заслонил свет, крикнул:
- Эй, гномишки, как делишки?!
Вот так. Я презирал Гнома, я был по ту сторону ч е р т ы, с ними, а им уже наплевать на меня, они уже зачислили меня в "гномишки"...
Я взглянул на Гнома и увидел по его лицу (хотя он и прятал глаза), что он все понимает, жалеет меня, боится показать свою жалость и мучается этим...
- Здесь прохладно, - сказал он, - на улице жара, а здесь хорошо, верно?
- А мне наплевать! - заорал я. - Наплевать! Понял? Я в этой яме жить не хочу! И не буду! Понял?..
...Я обиделся на весь мир, и на Гришку в первую очередь. Почему не его, а меня переселили? Почему?!
Обида накатывала волна за волной, и я забывал свои прежние чувства: желание быть на равных с Гришкой, стыд за мою роль помоганца... Теперь в порыве обиды я готов был все валить на Гришку. Со мной поступили несправедливо - так я считал. А Гришка от меня отвернулся - это ясно.
Я мучил себя, представляя нашу светлую комнату с окном на залив, откуда вечером, в темноте, видны были мрачные всполохи огня в стороне, где город.
За Гришкой всюду бегал теперь, забыв свою лень, Вовка Углов. Вовка подмигивал мне при встрече, - дескать, у нас тут такое... Он словно носил за Гришкой мешок его секретов.
"Значит, никакой дружбы не было, - думал я, - просто жили рядом, вот и все..."
Сначала я избегал Гришки, потом не выдержал, подошел к нему. Взгляд его был холоден, безразличен. Мне бы опомниться, уйти, а я сказал что-то вроде: "Чего злишься?" Глупее и унизительнее придумать нельзя!
- Я? Злюсь? - он усмехнулся. - С чего ты взял?
Тут меня понесло:
- Значит, не дружим больше, да?
- С тобой-то?.. Характера у тебя маловато. Приказали - ты и лапки кверху.
- Зато у Вовки характер.
- Вовка солдат. От него больше не требуется.
Я не нашелся, что ответить. В том, что сказал Гришка, была и правда и неправда, как раз в том сочетании, которое ранит больней всего...
Я не спал по ночам, я чуть не плакал, я обдумывал планы мести и тут же отбрасывал их один за другим, потому что Гришка был неподвластен моей мести. И получалось так, что я по-прежнему вымещал свои обиды на том, кто был рядом, кто был слабей меня, - на Гноме.
Когда он хотел читать - я тушил свет. Когда он хотел спать - я зажигал свет и лениво листал какую-нибудь книжку, хотя глаза мои слипались. Когда он закрывал окно - я открывал его. И наоборот.
Особенно распалялся я при свидетелях. Мы были отверженные, с нами не считались. На наше окно садились, заслоняя свет, походя кричали: "Гномики, ку-ку!" Гном все терпел, а я кипел от злости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23