Все его дразнили Малышом, да и плотницкая работа пришлась ему не по душе. Характером Нацуо пошел в отца, такой же спокойный. В общем он был приятный мальчик, с красивыми ровными зубами, которому очень шло кимоно в мелкую крапинку.
– Мама! – срывающимся голосом крикнул Нацуо и юркнул в кухню, Томэ бросилась за ним.
Они стояли, прижавшись друг к другу, в маленьком закутке, отгороженном для ванны, стараясь заглушить душившие их рыдания.
В 1943 году, через два с половиной года после этого случая, Нацуо выразил желание идти добровольцем во флот. Война охватила весь район Южных морей, уже прошли морские сражения под Мидуэем и у Соломоновых островов, японская армия начала отход с Гуадалканала. Все больше людей уходило из деревень – теперь ни с чем не считались, был бы мужчина, а что ростом не вышел, так все равно место в солдатах найдется.
Сдав экзамены в школе, Нацуо уже в мае был в Ёкосука, вступив в морскую пехоту.
Вывесив на доме флаг по случаю ухода сына в армию, Томэ и Сэйкити вместе с односельчанами отправились проводить Нацуо до станции. Перед тем как сесть в вагон, сын обернулся к матери и прошептал:
– Маменька, я во флоте отслужу и за себя, и за брата…
Вскоре пришло письмо, в котором он сообщал, что благополучно добрался до Ёкосука, но что с ним стало дальше, было неизвестно, так как более года он не подавал никаких вестей.
В сентябре 1944 года неожиданно пришло второе письмо. Как раз в это время в Ёкосука находился племянник Томэ – Такао, бывший одноклассник Нацуо, работавший там на военном заводе. В письме Нацуо сообщал, что, получив разрешение сойти на берег, он навестил своего двоюродного брата и они вместе отведали гостинцев, только что присланных Томэ племяннику. Судя по письму, сын повзрослел; обращаясь к родителям, он называл их не иначе как «почтенные». На этом все кончилось. Нацуо был отправлен на Филиппины, где и погиб.
К этому времени японская армия была наголову разбита на островах Сайпан и Тиниан, воздушные бои уже развернулись над Тайваньским проливом.
Через год после окончания войны Томэ получила урну – пустой белый ящичек, в который была вложена увеличенная фотография сына. Снимок, видимо, был сделан накануне отправки на Филиппины. Нацуо был снят по пояс, в морской форме, явно великоватой для него, и все с той же застенчивой улыбкой на лице.
Последнее письмо сына, написанное карандашом на грубом листке бумаги, Томэ до сих пор хранила в ящике старого зеркала. Она начинала плакать всякий раз, когда брала его в руки. Нацуо писал:
«Сегодня нам дали внеочередную увольнительную на берег, и я решил навестить Такао. Он никак не ожидал меня и очень удивился моему приходу. Да и вы, почтенные маменька и папенька, тоже, наверно, удивитесь, узнав, что как раз накануне Такао получил от вас посылку – рисовые лепешки и сушеную хурму. Сами боги, видно, дали вам знать, что сын ваш зайдет к Такао, и Вы, почтенная маменька, приурочили Ваши гостинцы к моему приходу. Мы с Такао вдоволь наелись. Мои почтенные родители, вам, наверно, и в голову не могло прийти, что мы с Такао вместе угощаемся и беседуем.
У меня сегодня увольнительная до девяти веера, поэтому мы не спешим и еще собираемся погулять по городу. Такао перешлет вам мою сберегательную книжку и облигацию. Часы и все остальное я отдал ему на хранение. На сберегательной книжке немного не хватает до сорока иен. В деньгах у меня никакой нужды нет, так что вы не беспокойтесь, расходуйте их по своему усмотрению. С облигацией тоже поступайте как вам вздумается. Она одна. Я купил ее на корабле. Про военные дела писать ничего не буду. Я здоров и уезжаю на фронт.
Письмо, кажется, получилось не очень веселое, но вы не беспокойтесь. Сберегательную книжку мне сам ротный велел вам послать. По службе у меня все в порядке, и я этому рад. А как живется моему уважаемому брату из Кобэ? Возможно, он и правильно поступил. Такое мнение у меня появилось после того, как я в армии много всего пережил. Кто знает, может быть, мы с ним больше и не увидимся? На этом кончаю. Желаю вам доброго здоровья, мои почтенные родители. До свидания».

V
Война кончилась, и в конце 1945 года старший сын, Юдзи, вернулся из тюрьмы. Томэ глазам своим не верила и, проснувшись ночью, тихо пробралась к нему в комнату и пощупала одеяло, дабы убедиться, что это явь, а не сон.
Даже не отдохнув как следует, Юдзи уехал в Токио, заявив, что должен немедленно включиться в работу компартии. С тех пор вот уже двадцать лет престарелые Томэ и Сэйкити живут в своем доме одни. Правда, каждый раз, когда происходят выборы, Юдзи приезжает в Кофу для оказания помощи местным организациям компартии и тогда останавливается у родителей. Это настоящий праздник для Томэ, она с ног сбивается, чтобы повкуснее угостить сына, и, глядя на нее, Сэйкити всегда шутит:
– Да ты у меня совсем молодая…
Томэ не все понимает из того, о чем рассказывает во время коротких посещений сын, но получается вроде бы так, что они хотят построить другой, отличный от нынешнего мир, который не допустит войны, и что таких людей становится все больше.
– Видите ли, мама, мы хотим построить новый мир своими руками. Но нужно, чтобы сами люди хотели этого и объединили свои усилия.
Томэ кивает головой, а мысли ее вновь уносятся к покойному Нацуо, потом она вспоминает соседку Кити и все пережитое вместе с ней.
Ведь и Кити тоже несчастная, раздумывает Томэ, лежа в предрассветной мгле рядом с крепко спящим Сэйкити.
В самом деле, жизнь прошла, а они, кроме фабрики да своей деревни, так ничего и не видели, и ей кажется, что на их долю выпали только беды и лишения.
Особенно тяжко пришлось Кити после войны, когда умер Токудзо. Три дочери ее, давно замужние, были люди как люди, а вот с сыновьями не повезло, особенно со старшим, Масахирой, когда-то студентом подготовительного курса, которого после демобилизации из отряда особого назначения словно подменили. Непоседливый, ленивый, он не задерживался ни на одном месте, к тому же взял за привычку сорить деньгами, на уме у него были одни гулянки.
– Слишком строго в детстве его держали, вот и испортили, – говорили деревенские.
– А по-моему, нет. Армия, вот что его испортило, – утверждала Томэ, беседуя с мужем.
Первый раз Масахира отличился вскоре после войны, когда, будучи казначеем, растратил деньги, принадлежавшие местной молодежной организации. Отец его тогда был еще жив. Разгневанные парни нагрянули к ним в дом, но Масахира успел спрятаться на втором этаже. Пришлось вмешаться Токудзо: он и прощения просил, и уговаривал, только бы избежать огласки и скандала. Но это было только начало.
Изобретательный и ловкий, Масахира сумел вскоре пристроиться в префектуральную управу, став членом комиссии по контролю над ценами.
В европейском костюме, с портфелем в руках, он важно обходил торговые ряды в соседних городках и поселках, забирая в долг то обувь, то часы, то галстуки. Долги накапливались, и в один прекрасный день хозяева лавок подали на него жалобу. К тому времени Токудзо уже не было в живых, выручать сына пришлось Кити. Бедняжка не раз бегала к начальнику полиции в Торисака, задабривать его.
Дело кончилось тем, что Масахиру из управы уволили, и тогда он решил вместе с женой переселиться в деревню, тем более что после смерти отца дом был переведен на его имя. Невестка, дочь молочника из Кофу, оказалась женщиной своенравной, Кити с ней не поладила и, оставив за собой рисовое поле, отделилась, сняв чуланчик у хозяина мелочной лавки на краю дороги. Масахира стал было крестьянствовать и заодно вступил в религиозную общину, возглавив местный филиал. Но вскоре это ему прискучило, да и супруге не нравилось жить в деревне. Прежние привычки вновь дали себя знать: не долго думая, Масахира продал взятые напрокат два велосипеда, влез в долги и жил в свое удовольствие.
– Что поделаешь, люблю шикарно пожить, – без зазрения совести хвастался он даже перед Томэ.
В пиджачной паре, с ярким красным кашне вокруг шеи, Масахира нанимал такси и отправлялся на источники в Кофу, где шумно веселился с гейшами, и хотя вином не злоупотреблял, но мог прокутить за вечер двадцать-тридцать тысяч иен.
В конце концов он лишился трех с лишним танов земли, полученной во время земельной реформы, – правда, два из них ему удалось взять в аренду, но вскоре, бросив все, он сбежал в город. Ни с кем не попрощавшись, Масахира пригнал поздно ночью грузовик, погрузил на него вещи, а сам с женой покатил следом на такси.
– От позора бежит, а все еще важничает, – судачили про него в деревне.
Лишь на следующее утро Кити узнала, что сынок ночью прокатил мимо ее чуланчика. Так Кити снова оказалась в своем пустом доме, теперь уже пустом в полном смысле этого слова, поскольку Масахира увез даже старый буфет и низенький обеденный стол, когда-то купленные еще Токудзо. Но это было далеко не все. Позднее стало известно, что право на аренду рисового поля продано, и не кому иному, как давнишнему недругу покойного Токудзо, соседу Тацукири, а дом заложен за триста тысяч иен ростовщику, который чуть не каждый день докучал Кити, угрожая описать дом, если деньги не будут уплачены.
Сняв со счета в банке собственные сбережения, Кити отправилась на поклон к Тацукири и выкупила право на аренду. Целых три года работала она в поле, чтобы расплатиться с остальным долгом.
Не лучше обстояло дело и со вторым сыном: связался с бандой и был задержан за попытку совершить нападение на человека. Третий сын, шофер в Токио, пьянствовал и дебоширил. Пока лишь самый младший более или менее спокойно работал в своей химчистке.
Между тем Масахира успел заделаться коммивояжером по продаже в рассрочку телевизоров, но он так и не расстался с привычкой присваивать чужие деньги. Недостача росла, и, когда дело дошло до четырехсот тысяч, хозяин подал на него в суд. Из города прибыл судебный исполнитель, дом описали и пустили с молотка. Как это ни прискорбно, но желающие купить его нашлись и среди непосредственных соседей Кити. Страсти во время аукциона до того разгорелись, что люди перестали на себя походить. Потрясенная Кити молча наблюдала за происходящим. Ее двухэтажный дом вместе с небольшим участком земли был продан за триста семьдесят тысяч иен. Владельцем стал все тот же сосед Тацукири.
Будучи погорельцем, он долгое время ютился в кладовой и вел прямо-таки нищенский образ жизни, но после войны разбогател на спекуляциях, отстроил себе новый большой дом и занялся разведением свиней, которых у него теперь было пятьдесят голов. Тацукири намеревался разобрать дом Кити и расширить свинарник.
Ей снова пришлось идти на поклон к соседу и умолять его пощадить хотя бы память покойного Токудзо. С тех пор Кити выплачивает новый долг – триста семьдесят тысяч. Дочери пытались отговорить ее, ведь все равно все пойдет прахом, если Масахира надумает вновь предъявить свои права на наследство. Но Кити их не слушает.
Сняв со своего поля двадцать один мешок рису, она двадцать из них еще в конце прошлого года отнесла соседу. Если считать по шесть тысяч иен за мешок, то она уже погасила сто двадцать тысяч иен. Себе Кити оставляет всего один мешок – ведь она по-прежнему нанимается на поденную работу в чужие дома, где ее кормят дважды в день.
«Ах, Кити, Кити, никаким бесчестьем мы себя не запятнали. С молодых лет только и знали, что работали не покладая рук, но…» – думает Томэ и незаметно засыпает, чтобы на рассвете снова увидеть сон о Нацуо. Опять перед ней далекое море Лейте, и опять она пытается броситься навстречу сыну и кричит: «Не нужно мне пенсии, верните мне Нацуо, верните сына!»
Томэ, конечно, никогда не видела никакого моря Лейте, да она вообще ни разу в жизни не была на море. Все это фильмы, особенно про войну на Южных морях, которые она старается никогда не пропустить и смотрит затаив дыхание.
Море Лейте представляется ей широким, без конца и без края, и всегда покрытым иссиня-черным слоем нефти, и в небе над ним не светят ни луна, ни звезды. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Томэ знает, что здесь затонуло много судов, но почему-то людей совсем не видно, и только один ее Нацуо, выбиваясь из последних сил, плывет по этой бескрайней черной шири.

1 2 3