Под предлогом «склеиваю лыжи без опохмелки» Ванька затаскивал нас в ближайшую братеевскую аптеку. Там он закупал горы флакончиков-пузырьков со спиртсодержащими каплями и, одним махом сметя их в свой фельдшерский саквояж (это был его второй, после холщовой сумки, фирменный «аксессуар»), отваливал от прилавка.
Стекляшки бодро погромыхивали в его саквояже, и разноцветные жидкости в них посверкивали скромной фармакологической отрадой: от глаз, от ушей, от головы, от живота – от жизни как таковой. Поставив саквояж на подоконник, Ванька начинал стремительно, словно фокусник-самоубийца, опрокидывать флакончики-пузырьки себе в пасть. В этот момент он, как правило, просил Lauren подержать его котомку с банками, а меня (словно я был Христос, а он – расслабленный) – поддерживать его самого. Испив все почечно-ушные и желудочно-глазные капли, Ванька всякий раз умудрялся вырываться из моих рук и – с дикими воплями: ой, помираю!!! – начинал, корчась, как роженица, кататься по искусственному мрамору аптечного пола – из конца в конец, из конца в конец. Когда его вышибали на улицу, он, ничтоже сумняшеся, продолжал свой аттракцион под открытым небом – катался, вопя и взвизгивая, по лужам, по листьям, по брусчатке, по обильным собачье-кошачьим экскрементам… ну не по персидским коврам же…
Мы не уходили, чтобы оберечь его от ментов.
Sumbawanga
Однажды, сразу после аптеки (как всегда, взявши меня с Lauren изначально в заложники), Ванька купил пару соленых огурцов. Они были широкими и плоскими, как разношенные шлепанцы. Та же самая бабка, ловко применив камуфляж из веников, продала Ваньке бутылку сладкого шампанского.
Рядом располагалась детская площадка. Детсадовские питомцы разноголосо попискивали в песочнице; толстые, грубо разукрашенные воспитательницы сплетничали непосредственно возле. Ванькино врожденное лицедейство, видимо, подсказало ему, что более благодарных зрителей грешно и желать.
Он примостился под отдаленным грибком-мухомором и, не вынимая шампанское из фельдшерского саквояжа (возможно, то был саквояж все-таки акушерский), начал там, в нутре саквояжа, его открывать. Эта операция вслепую была не менее рискованной, чем акушерский поворот на ножку при поперечном положении плода – и требовала, пожалуй, не меньшей квалификации. Наконец, миновав створки полуоткрытого саквояжа, обильная белая пена пошла верхом.
Это был Ванькин бенефис, он же триумф. И то сказать: минуло лишь одиннадцать утра, а он уже запустил башку в саквояж, и вот – лакает себе там, как сказано в народной кинокомедии, опохмелку «аристократов и дегенератов»… Когда башку свою он наконец вытащил – ошалелую, словно новорожденную, сплошь в Боттичеллиевых пузырьках серебристой пены, – вокруг него таращили глаза большеротые детки, напрочь позабывшие про свои лопатки, формочки и песочные куличики. Это ли не успех?
Более того: от стайки воспитательниц отделилась самая-пресамая грудастая – и решительно двинулась к Ваньке – очевидно, не в силах противиться мощной гравитации его очарования. Тут Ванька вытащил бутылку на свет. Захлебываясь и кашляя, он принялся «добивать» свое изысканное лекарство, при этом, конечно же, и обливаясь им вследствие еще не до конца восстановленного равновесия. По-крестьянски крупно и степенно откусывая, заедал Ванька зелье-шампанское мятыми солеными огурцами… Пережевывая эти и без того словно бы жеваные огурцы, Ванька задыхался, хрипел и мычал, словно загнанный волком теленок… Но этого ему было мало: он выл и рычал, как загоняющий теленка волк… Детки благодарно смеялись… Еще приближаясь, воспитательница вежливо начала:
– А ну вали отсюда, ханурик. Ишь, прилабунился, вонь стоеросовая…
И, шагнув под грибок-мухомор, наотмашь хлестанула Ваньку резиновой детской скакалкой.
Но Ванька не растерялся. Он вывернулся от женщины-педагога, в пару прыжков достиг детской горки, взмыл на нее соколом и, помогая себе огурцом, взялся жестикулировать:
Приятен вид тетради клетчатой!
В ней нуль могучий помещен!
А рядом нолик искалеченный!
Стоит, как маленький лимон!!
О вы, нули мои и нолики!
Я вас любил, я вас люблю!!
Скорей лечитесь, алкоголики,
Прикосновением к нулю!!
Нули – целебные кружочки!
Они врачи и фельдшера!
Без них больной кричит от почки!
А с ними он кричит «ура!!».
Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок!
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок!!
На мой печальный бугорок!!
На мой печа-a-a-aльный бугорок!!
Стоявшие вблизи детки начали плаксиво кривить рты… И тут Lauren пришла в голову идея. (Очевидно, ее натолкнул на то упомянутый в стихотворении «маленький лимон».)
– Иван Лексеич, – пропела она бархатным контральто, словно незабвенная Marian Anderson, – помоги нам, сударь, пожалуйста, немножко фруктиков купить…
Иван Алексеевич так и ринулся со своего постамента. Помочь он всегда был рад! Мы подволокли его к автобусной остановке, возле которой, под навесом, на манер туркменских халатов, ярко полосатились арбузы, частично взрезанные до сочного, кроваво-красного мяса – и, словно соблазняя призраком исчезнувшей Янтарной комнаты, золотились дыни… Lauren выбрала самый большой, почти неподъемный арбуз – и самую увесистую дынищу – имперскую, словно бы с экспозиции ВДНХ… передала мне… расплатилась… «Зачем нам столько?..» – успел шепнуть я. Но тут подошел автобус…
– Телятников, – крикнула Lauren, – подержи-ка! – И, выхватив плоды у меня, вдвинула Ваньке в подмышки то и другое.
Так и запомнил я его, уплывавшего в окне этой раздолбанной муниципальной колымаги: растерянного, обманутого – руки в раскорячку, под одной – громадный арбуз, под другой – громадная дыня, в одной – котомка с банками, в другой – фельдшерско-акушерский саквояж, очки сползли на кончик носа… хармсовский персонаж, да и только…
– Зачем ты так, Lauren? – шепнул я ей в персиковое ушко. – Это жестоко…
– Подумаешь, непротивленец!!. – вскипела моя богиня. – Миротворец, тоже мне, понимаешь!..
И, слово за слово, мы рассорились навсегда.
Dar es Salaam
«В тридцать лет люди обычно женятся, – пытался оправдать себя Пушкин, – я поступаю, как люди». И поступил, как люди.
А я поступил, как Пушкин.
Результат – что у Пушкина, что у людей.
Одна моя отрада – воспоминания о Ваньке. Почему? Кто бы объяснил…
Наше общение не было безоблачным. Доброхоты очень старались. Мне они нашептывали: зачем ты связался с этим брандахлыстом? алкашом? отребьем? А ему, соответственно: зачем тебе эта черномазая обезьяна?
Ну и так далее. Я другой такой страны не знаю…
Но и без активной помощи русских людей, для которых характерна всемирная отзывчивость , между нами случались стычки. Например, однажды я выкрикнул Ваньке примерно следующее (оцените мои достижения в русском разговорном): если ты, коззззел, еще раз, бля, залезешь сюда по трубе, я, на хрен, просто свалю с твоей хазы! Он побледнел… Но, я видел, угроза подействовала. А я уже разогнался, мне было мало: я ему посоветовал («устал от тебя, Ванька!») закрепиться на лето у Маржареты – и в Братееве не появляться вообще… Вот именно тем самым летом, пребывая у своей любовницы беспрерывно, он и сделал Маржарету беременной… Но что поразительно: при первой же нашей осенней встрече в институте, выложив это горестное известие, он кинулся мне на шею (для чего мне пришлось сильно пригнуться) – и пошли жаркие причитания:
– А ведь ты, Маза, меня предостерегал! Ты, Маза, ты один! Ты говорил: Ванька-дурак, не ходи, блин, не ходи к Маржарете!.. Не ходи, Ванька, козленочком станешь! Козлом, вашу мать, отпущения!..
Кстати сказать, «козлом отпущения» он все равно оказался – и сейчас, когда мне на двадцать лет больше и меня терзают неизбежные гумбертовские мечтания, Ванька стал мне еще ближе. Дело в том, что, забросив скрипку, он закончил когда-то химический институт… И вот, в надежде подзаработать, весной того года, о котором речь, он пошел репетиторствовать. В апреле Ваньку наняли родители девятиклассницы – натаскивать ее по химии; к Новому году она родила девочку.
Mkoani
Цыганка напророчила Пушкину смерть от «белой головы»…
В мае 199… (последнего года моего обучения в РИИСе), в яркий солнечный день, для какой-то надобности привелось мне проходить мимо Киевского вокзала. Я покупал мороженое, когда, незаметно отделившись от стены, ко мне подкатилась старая, как ведьма, крашеная цыганка. От нее разило гнилью и сероводородом. Чтобы отвязаться, я сразу же сунул ей деньги. Но, видимо, желая показать, что дармовщина ей не нужна, гадалка, уже у меня за спиной, внятно реализовала свою сервисную услугу:
– Баклажанчик ты мой аметистовый!.. – голос был сиплый и отвратительно-внятный. – Запомни: примешь смерть от белой головы…
Я взялся было возразить: тетя, они же все вокруг белые!..
Оглянулся…
Старуха словно растаяла…
И ничего в тот год зловещего не происходило, ничего не происходило вообще, кроме закономерного развала их Объединенных Эмиратов, до чего мне не было дела.
Правда, обнаружили себя словно два предвестника еще более грозных событий, но о них чуть позже, потому что они, как я думал, перечеркнули в моей душе образ Ваньки на веки вечные.
А так – все шло по накатанному: в холодное время года полулегальная Маржарета регулярно возвращала Ваньку по месту прописки, в Братеево, подводила к дверям его трущобы, прислоняла лицом к стене, нажимала на кнопку лифта, затем на телятниковский звонок – и пулей в лифт обратно заскакивала. Ванька, видя перед собой вертикальную плоскость, оказывался не в силах бороться с благоприобретенным рефлексом и, пока Наташа – вытирая руки, или выключая конфорку, или вылезая из-под душа – достигала двери, он, вытащив из ширинки свой чупа-чупс (что свидетельствовало о не самой тяжкой стадии его опьянения), обильно мочился на дверь – но не на свою, а почему-то всегда на соседскую…
Иногда обе они, Наташа и Маржарета, теряли Ваньку из вида – и тогда, поочередно вооружившись шестом, сосредотачивали свои поиски на дне пруда, который располагался возле Ванькиного места жительства. Пруд был овален – со множеством овальных же, вытянутых островков посередке – и смахивал на лекало. Летом поиски осуществляла летняя жена, зимой – соответственно, зимняя (пруд, отравленный стихийно синтезированными антифризами, в морозы не замерзал).
Что еще? Ну да: наконец происходил переход на летнее время – и вскоре наступало лето. («То переход на летнее время, то переход на зимнее время, а жить-то когда?» – как говаривал Ванька.) Той весной ему как раз где-то свернули шею (в прямом смысле), и он носил изящный гипсовый корсет, который, оставаясь некоторое время белым, выглядел, как богатый воротник испанского гранда.
И снова Ванька заходил в аптеку – только уже не в братеевскую, а в ясеневскую, потому что снова, несмотря на традиционную ссылку Наташи с детьми в деревню, предпочитал жить у Маржареты («хоть какое-то разнообразие»). Теперь, невольно выглядя, как благородный идальго (вот! т.е. опять же зря упрекала Гоголя дезориентированная невыездным своим положением А. А. А.), он и покупки делал иные. К означенному здесь полудню уже опохмелившийся (законы давно ослабли), иными словами, благостный и даже просветленный, он зашел купить презервативы.
На продавщицу это не произвело ни малейшего впечатления. Ваньку, признаться, ее равнодушие несколько огорчило, потому что такое респектабельное приобретение делал он впервые. Даже вдвойне респектабельное, потому что эссенция цивилизации сменила название – с «Резинового изделия номер один» на «Кондом РАПСОДИЯ с усиками», «Ароматизированный кондом ХАРИЗМА с силиконовыми ресничками», «Super-прочный кондом МАТАДОР с дополнительной смазкой» и т. д. Видя со стороны аптекарши такое неглежирование, Ванька (неожиданно склочным голосочком) потребовал на сдачу затычки для ушей. (Еще одна пижонская покупочка, чего уж там.) Получив требуемое, он воззрился в мутные очечки продавщицы и вопросил:
– А вы знаете, кому я покупаю эти затычки?
Квашня в желтоватом халате раздраженно поморщилась:
– Мужчина, задерживаете очередь!..
Но гордость, а может, гордыня заставила Ваньку ткнуть пальцем в хихикающую Маржарету:
– Вот ей!.. Поняли? Ей…
Затем, полагая, что аптекарша (равно как и очередь) не до конца поняла пикантность ситуации, уточнил:
– А знаете – почему я ей их покупаю?
Желтоватая квашня выдала автоматическое:
– Сами себя задерживаете, мужчина!!
Но Иван, вдохновленный терниями, выдал громко и даже не гнусаво:
– Потому что я – храплю!.. Вот так… – он изобразил гнуснейший из храпов. – Теперь – понятно?
Так, прибегнув к самым изысканным формам куртуазности, он сообщил населению Ясенева о переходе своего семейного положения на летнее расписание.
Uvinza
И вот он исчез. Исчез навсегда, можно ли в это поверить? Казалось, так и будет без конца длиться эта волынка, через запятые, запятые, а он поставил многоточие – исчез…
Его искали в общаге, искали на чердаке и в подвале у Маржареты, искали у той, которую он так эффективно натаскал по химии, традиционно искали в пруду, обшарили все углы и закоулки газораспределительной Станции… Сыновья, Ким и Арсений, написали совместно поэму: «Папу Ваню НЛО на опыты украло», за что были дальновидно поколочены Наташей, желавшей, видимо, таким образом выбить из них смертоносные гены графоманства. Участковый, принимая заявление, напомнил, что в стране каждый год бесследно исчезает сто тысяч человек, так что пусть заявительница особенно не расстраивается. Наташа, решив, что Маржарете и таких-то слов утешения никто не скажет, поехала к ней, и они, обнявшись, поплакали.
И все это я узнал от третьих лиц, находясь уже дома, в Танзании.
…С тех пор мне все время кажется, что Ванька может вынырнуть передо мной в любую минуту. Прошло уже двадцать лет…
Я вот думаю: что именно могло с ним случиться? Может, новейшие русские гангстеры используют его в каких-то своих целях, и вот – сделали ему пластическую операцию? Или, может, он решил пробраться на родину Ким Ир Сена?
1 2 3 4 5 6 7 8