вас целуют - точней, вас грызут - пожирая ваш рот с жадностью обезумевшего от ежедневной капусты волка, - и вам же на голову - в протяжение всего этого небыстрого процесса, - обрушиваются увесистые картонные коробки. Хорошо, хоть картонные! - успевает пронестись в меркнущем сознании овечки (взращенной в заповеди "...только б не было войны").
Впрочем, избирательности здесь нет: на голову загрызаемой, равно как и на голову загрызающего, коробки, следуя западноевропейским принципам равноправия, обрушиваются с одинаковой интенсивностью. Мокрые от пота, мы боремся в тесной, переполненной товаром кладовке - и оттого, что я, в соответствии со своей актерской задачей, все время вырываюсь, отстаивая суверенное право вернуться в мой город, знакомый до слез, - да, вернуться, взять шариковую ручку, написать на руке номер и встать наконец в очередь, а владелец пуза и магазина меня от этой борьбы отвлекает (и это уже вторая причина, по которой я с ним борюсь), - от этой сугубо антагонистической борьбы лавина картонных коробок, каждая из которых размером с обувную, начинает сходить на наши головы сплошным потоком. Что делать? Я понимаю, что вряд ли что-либо в состоянии охладить пыл этого жуира, этого донжуано-бонвиванистого павиана - даже если б материал, пошедший на тару, оказался оловянный, деревянный, стеклянный.
Коробки с треском взрываются на наших головах; из них - в смысле, из коробок, не из голов - вылетают, салютуя нам, великие алфавиты мира: латиница (готикой), кириллица (вязью), иврит. Это не что иное, как вырезанные из дерева начальные буквы разных имен (с приклеенными сзади булавками) - бесхитростная наживка для праздных туристических кретинов...
- Бери свою букву, бери... - хрипло трубит мне в ушную раковину Луиджин носище - авокадного вида, в трагических кратерах пор, набухший кровью отросток.
Рот Луиджи между тем по-прежнему занят вгрызанием в мой. Пузо Луиджи не дает позабыть, что Земля кругла и обширна - а ведь этот факт был известен отнюдь не всегда. Ручищи Луиджи, словно струбцины, сжимают мое тело, "делая дальнейшее сопротивление бесполезным".
- Бери... бери все буквы... какие хочешь буквы... забирай все... все, что видишь... - волнуя кудрявую ноздревую траву, выбрасывает пар, трагический нос - рокочет со стоном пещера рта - рычит табачная глотка...
Лавина коробок наконец иссякает.
- Поедем... в Швейцарию... - в наступившей тишине гудение его высоковольтного голосового устройства звучит даже ласково. - Завтра... вечером... час езды машиной... любой отель... здесь нельзя... - Луиджи задыхается, Луиджи старается как можно быстрей передать мне свои агентурные данные, словно я - радистка Кэт из культового шпионского фильма, и здесь, в этой кладовке, происходит наша первая и последняя резидентская встреча...
Мы стоим по колено в буквах.
Они у меня даже за шиворотом.
Наконец мне все же удается вырваться - и быстро передислоцироваться в центр магазинчика, на относительно освещенное место. Но как-то неловко уйти вот так, сразу. У овечки-шпионки изрядно помяты пиджак, юбка, а шерсть на голове неконспиративно всклочена. Кроме того, довольно-таки мерзопакостно ощущать себя "жертвой" - хотя бы и волюнтаристских лобзаний. Поэтому я, сделав самое беспечное лицо, с фальшивой фривольностью предлагаю:
- А почему бы вам не поцеловать меня здесь, открыто, перед самой витриной? Отличная, думаю я, реклама для сувениров из дерева!
Черные буравчики на миг словно увеличиваются в диаметре. Затем они стремительно сужаются - и пронзают меня - сквозь лживые мои зрачки - аж до самого мозжечка. У-ух!..
И все-таки мне неясна их растерянность. Луиджи пугливо озирается - и обескураженно мотает большой своей головой...
Это самый подходящий момент направиться к выходу.
- В Швейцарию, мэм... - горячо шелестит мне в спину. - Всего час езды на машине... Классные виды, клянусь Создателем...
На протяжении следующих суток меня, в острой форме, без передышки, терзает похоть. Я шатаюсь по громадному, пьяному весенней флорой саду... Если б наконечники стрел, пронзивших Святого Себастьяна, были отравлены ядом либидо, думаю, его терзания были бы еще ужасней. А в меня впились - и продолжают впиваться - тысяча стрел апеннинского солнца, и все они пропитаны ядом дикого либидо. Яд дикого либидо изощренней яда кураре - он вызывает паралич не только дыхательных мышц, но, что ужасно, паралич воли - в сочетании с навязчивыми галлюцинаторными состояниями...
Я шатаюсь и шляюсь по саду, шалея от сияния гор, избытка роз и густой синевы неба - и, изо всех сил пытаясь остаться в здравом рассудке посреди этого парадиза, отдаю себе отчет, что припадок похоти связан вовсе не с Луиджи. Здесь, на этой вилле в Bellagio, просто имеет место сверхсильное наркотическое благорастворение воздухов - эфиры-зефиры райской свободы, отмеренной мне аж на четыре недели, а внутри самого палаццо - праздная, властно вдохновляющая на пышный разврат италийская lusso. Вот, от самого входа - белейшие гранитные ступени - гладкие, лучезарные, словно искусственные зубы кинозвезд; ренессансные фрески плафонов; персидские ковры, сотканные руками, конечно, самых прекрасных из бессчетных жен и наложниц какого-нибудь бека-хана-шаха; бронза и позолота гигантских сложнофигурных подсвечников; солидная массивность красного дерева, подчеркивающая безупречность - и словно бесплотность - мраморных, не знающих мук либидо изваяний... Бассейн в половину футбольного поля - сквозь его сверкающую голубизну алеют кораллы - а их, золотыми нитями, то и дело прошивают стайки золотых рыбок... В моих апартаментах снежно белеют, украшенные золотом прихотливых узоров, платяные, бельевые, обувные шкафы полок в них на порядок больше, чем у меня вещей: кладу зеленый и голубой свитер на одну полку - потом откладываю зеленый на отдельную... а что делать с остальными полками, вешалками, ящичками, тумбочками? Дело, конечно, не в Луиджи, но тут я вспоминаю, что забыла в его лавке свои темные очки. Да, очки! А куда ж я без очков? Тут же сумасшедшее солнце! Ослепнуть же можно!
... - Bon giorno, signora, - протягивает мне очки Луиджи. - Послушайте, что скажу: такие красивые глаза, как у вас, грешно скрывать от людей, клянусь Создателем...
Так. Значит, уже "синьора". Облапывание в кладовке моих иноземных телес он, очевидно, приравнял к процедуре натурализации.
Вернувшись на виллу, начинаю хищно перебирать подробности второй встречи. Что было потом, когда он отдал мне очки?
Он протянул мне какой-то буклет и сказал:
- Вот, signora может сама убедиться: мой магазинчик входит в список официальных достопримечательностей нашего города...
С преувеличенной сосредоточенностью, сгодившейся бы скорей для чтения Британской энциклопедии, я вперяюсь в грошовый буклетик. Кислотными красками, на развороте, - глянцевая фотография: я вижу пузо Луиджи, на которое натянут, как и сейчас, плотный темно-синий фартук. Из-за пуза, миролюбиво улыбаясь, выглядывает физиономия Луиджи. Он стоит на пороге своей лавки. Фотография десятилетней давности сделана сбоку - так, что видна и лавка напротив.
Это мясная. В центре ее овальной, как блюдо, вывески (взглянув в окно, я быстро сверяю прошлое с настоящим) все так же красуется свиной окорок в бумажных кружевах. Он смахивает на женскую ляжку далеких времен - канканных, кафешантанных, будуарных, альковных - когда другими были и ляжки, и женщины. Рядом с окороком, по всем законам школьной олеографии, красуется упитанное куриное тельце с доверчиво задранными ножками: кажется, будто кура, в миг одолев легковесные фазы яйцо-цыпленок-половозрелая особь именно на сковородке достигла наконец высшей стадии своего эволюционного развития. Обрамляет вывеску щедрая гирлянда бурых сарделек - словно эмблема беспроблемного, регулярного опорожнения кишечника в условиях спокойного, прочного, хорошо отлаженного быта.
- Этим магазинчиком и мастерской, - слышу я густой, будто чревовещательный бас, - владел еще мой прапрапрадед (не ручаюсь за точное количество "пра-"), от папаши они перешли ко мне, от меня, лет через десять, перейдут моему старшему. Ну а потом - внуку: невестка-то уже беременна пацаненком...
Упоминая старшего сына и невестку, Луиджи быстро тычет пальцем куда-то вверх - жест, которым русские обозначают существование высших метафизических сил - или мерзавцев-соседей, постоянно устраивающих протечки. Потом добавляет:
- Медицина-то сейчас - слыхали? - мальчик, девочка - доктора такие делишки в один миг научились определять! - он прикладывает к своему пузу как бы невидимый приборчик и принимается, сосредоточенно сдвинув брови, неторопливо водить им по привольной своей брюшной возвышенности. Одновременно он смотрит на меня так, будто я - это экран, на котором он пытается наконец узреть маленький заветный признак мужского плода.
Мне кажется, я лопну от хохота.
- Так что же, signora, - без перехода вдруг шепчет Луиджи. - Поедем в Швейцарию, а? Per favore!.. Per caritа?!. В любой вечер, когда пожелаете, клянусь Создателем...
- Да кто же мне визу-то даст?! - я вылезаю из болота иллегального флирта - и перепрыгиваю на прочную почву неразрешимых геополитических заморочек. - Мне ж ни одна собака не даст!
Некоторое время молчим.
- Signora, la scongiuro... per piacere... маленький подарок... - Луиджи протягивает мне изящную деревянную буковку "L". - Можно, я приколю ее вам на свитер? - Я благосклонно разрешаю. - Думаете, это означает только "LUIGI"? говорит он, прикалывая сувенир и одновременно контрабандно (или льготно, кто его знает) поглаживая мою грудь. - Не-е-ет, signora! Это означает также "LIFE", "LOVE", "LEALTА?", "LETIZIA"! И это все - в одной букве!
- А вы часто небось в Швейцарию наведываетесь? - говорю я, имея в виду наиболее значимые компоненты этого путешествия.
- Я?.. - теряется Луиджи.
- Ну да, кто же еще?
- Я? Нет... Не так чтобы очень...
- Ну примерно? - не отстаю я. - Раз в неделю? в месяц? в квартал? в год?
В это время входит покупатель. Луиджи, сделав серьезный вид, то есть судорожно напялив слащаво-любезную маску, направляется с ним к дальней витрине.
Наконец покупатель уходит.
- Ну и как же все-таки часто вы ездите в Швейцарию?..
Луиджи молчит.
Пытаюсь смягчить подковырку:
- Ну вот, например, с сыном, с невесткой?
- С ними я сроду туда не ездил. Никогда, signora! Я бывал там, если правду сказать, не так уж и часто... Совсем редко, если посчитать! Если правду сказать, только два раза...
По дороге назад я замечаю некоторые новые детали. Улочки и переулки Bellagiо идут в двух направлениях: одни, длинные, тянутся по склонам сугубо вдоль озерного берега, другие, более короткие, проложенные поперек, - к озеру спускаются. Таким образом, каждый домик, которому повезло попасть в просвет поперечной улочки (спуска), может наслаждаться видом на озеро, снегами швейцарских гор, небом - к которому так естественно, так ненарочито подходит эпитет "бессмертное" - вообще говоря, Божьим миром. Но таких домиков мало. Большинство строений теснятся как раз на продольных улочках, лицом друг к другу, - и их первые этажи - там, где идет торговля, - то есть там, где большую часть своего существования и проводят аборигены Bellagiо, лавочники, - эти первые этажи всю жизнь видят только строенья напротив лавки. И никаких шансов, живя в минуте от знаменитого озера Comо, видеть при этом само озеро у них нет. Равно как и небо. Хотя, - говорю я себе (и это моя вариация на тему "...только б не было войны"), - наверное, в таких лавках даже в самый жаркий день всегда тенисто и прохладно...
...Первый раз... это было давно... Еще когда школу закончил... Всем классом тогда подфартило смотаться... Эх, и шикарное же времечко было, signora! Lusso! Рай - целых пять звездочек! Две недели! А другой раз... А другой раз... тоже давно... - Он многозначительно показывает на потолок, потом, закрыв глазки, состраивает невероятно горестную физиономию: - Когда в медовый месяц катались...
...Сияющие горы Швейцарии... Как это бывает после дождя, их вдруг придвинули ближе. Так близко, что картинку можно потрогать. Материалы лучшего качества, первоклассные краски... А главное - замыслы, замыслы, чертежи, проекты, эскизы! Сколько же средств убухал Создатель на эту бутафорию?
...Пролетает четыре недели, на протяжении которых мое тело, отвлеченное от вожделения вполне конкурентоспособным азартом чревоугодия, танцев, музыки, пения, спорта, судорожно пыталось научиться удобству - в креслах, на диванах, за столом, на лестницах, в бассейне... Все предметы, как назло, устроены здесь так, что телу с ними невероятно удобно, безопасно, спокойно и просто, но это тело, в стране своего происхождения, привыкло к тому, что ему всегда неудобно, беспокойно, опасно и очень не просто, оно натренировано именно на подвохи и постоянное преодоление трудностей, оно всегда начеку, и, всякий раз, когда ему комфортно, оно пугалось.
Итак, пролетает четыре недели, и я, случайно, опять оказываюсь перед той же витриной - где красуется знакомая уже "французская чашка". Это пузатый, хотя не лишенный изящества, деревянный сосуд с шестью носиками как раз для тепленькой компании - когда наступает черед крепчайшего кофе: сначала каждый чинно сосет из "своего" носика, а потом уж чашка идет по кругу... Черт, так и не купила! Совсем вылетело из головы... А завтра мне на самолет...
Ярчайший галлюцинаторный полдень. На витрину деревянных сувениров падает пожизненная тень от мясной лавки. Расплющив нос, я, сквозь стекло, пытаюсь разглядеть на прощанье ее обстановку... А вижу, конечно, только себя...
Но вот в глубине магазинчика, словно в придонном сумраке подернутого ряской пруда, начинают проступать очертания пузатой библейской рыбины. Это Луиджи. Как и положено рыбе, он беззвучен. Словно приколоченный гвоздями и, для надежности, еще и приклеенный, он застыл перед своим столярным станком. Постепенно сквозь стекло проступают и другие объекты...
Перед Луиджи - в смысле: перед столярным станком - в накинутой на плечи норковой шубке сидит его жена. Она и сама смахивает на норку - маленькая, с маленькой же, хищной, подслеповатой головкой. Обряженная в пепельный паричок, головка наклонена к вязальным спицам.
1 2 3