Гниение перекинулось и на костную ткань. Я уже не ощущал боли, когда в рану вводили пинцет и он погружался туда почти наполовину. Болезнь поразила и нервы, которые чувствуют боль. Неужели поселковый врач прав и мне действительно угрожает ампутация?! От этой мысли мне становилось жутко, я начинал укорять маму и требовать, чтобы она скорее везла меня в Токио. В ответ она виноватым голосом просила потерпеть еще немножко. Но ведь починкой тряпья денег на поездку в Токио не заработать…
У нас уже почти ничего не осталось из одежды и утвари, привезенных из Токио: все самое ценное мама обменяла на рис и овощи. О том, насколько опустел наш комод, я догадывался по скрипу, с которым выдвигались и задвигались его ящики. Раньше, когда он был до отказа заполнен кимоно и оби, ящики двигались беззвучно, как смазанные.
…Я открыл глаза и в который раз принялся разглядывать отцовскую фотографию, висевшую на потемневшей дощатой стене. Снимок был сделан на городском первенстве по сумо, как раз в год моего рождения. На отце был цветной передник борца высшего класса. Мне до сих пор не верится, как при таком богатырском сложении можно было умереть от кровохарканья! И все же отец умер, а его болезнь передалась мне. Если бы он пропал на фронте без вести, как сын наших соседей, можно было бы еще надеяться, что он вернется, а так… Прижавшись лбом к оконному стеклу, я все смотрел и смотрел на гроб с телом отца, который уносили на плечах наши односельчане. Вот они сошли с проселочной дороги и повернули к остроконечной горе, высившейся как раз напротив моего окна. Не поднимая головы, за гробом шла мама. Народу на похоронах было совсем мало. Началась кремация. Столб дыма, потянувшийся от подножия горы, к которой был прикован мой взгляд, еще долго поднимался ввысь, уходя в прозрачное небо.
Послышался стук распахнувшейся входной двери. Я высвободил руки из-под головы. Вернулась наша парочка.
– Мамочка, мы придумали! И старший брат сможет увидеть представление! – Глаза у сестренки сделались совсем круглые. – Послушай, мы повезем его на велосипедном прицепе и тогда сможем пойти все вчетвером! – заключила она с гордостью.
– На прицепе? – переспросила мама.
– Да, на двухколесном. Мы уже раздобыли, – прибавил братишка, вытирая тыльной стороной ладони нос.
– Раздобыли? Где?
– Попросили у соседа. И циновку тоже. – Взглянув на маму, сестренка подошла ко мне. – Братик, на прицепе тебе будет удобно. И пойдем все вместе, – проговорила она, растягивая окончания слов на местный лад.
Свой двухколесный прицеп старичок сосед использовал для перевозки риса и картофеля. Прицеп был выкрашен черной краской и выглядел вполне исправным. На нем-то они и задумали везти меня.
– Я не куль с рисом и не мешок картошки, – пробурчал я.
– Ты ведь стесняешься, когда мама носит тебя на спине. На прицепе же лучше. Мы тебя отвезем. Ну чего еще?! – Сестренка безошибочно угадала мои мысли. Но из-за того, что она проговорила все это с укором, глядя на меня сверху вниз, я не смог признаться, что она права. Снова отвернувшись к окну, я упорно молчал.
– Вечно он упрямится! – Сестренка с воплем затопала ногами, да так, что самой небось больно стало.
– Сказано, не пойду, – значит, не пойду! – отрубил я.
Если бы не моя нога, я сумел бы заставить эту паршивку попридержать язычок, но мне оставалось нагонять на нее страх лишь грозными окриками. Она стала такой дерзкой, когда пошла в школу. А теперь уже и этот карапуз перестает слушаться меня.
– Малыши специально для тебя достали повозку. Поедем с нами, – включилась в уговоры мама.
Мне уже все было немило, я натянул на голову одеяло и лежал не шевелясь. В комнате повисла гнетущая тишина.
Мне страшно захотелось по-маленькому. И я, как черепашка, слегка высунул из-под одеяла голову. Краешком правого глаза я увидел сразу всех троих. Их вид поразил меня. Мама стояла посередине, обнимая малышей за плечи. Слева к ней прижималась сестренка, готовая разрыдаться. Я опять поспешно натянул одеяло и затаил дыхание.
– Идите поиграйте во дворе, – попросила мама. Сестра и братишка вышли. Я лежал едва дыша. Из соседней комнаты донеслись голоса, потом послышался стук наружной двери – наверно, все вышли на улицу. Я откинул одеяло. В глазах у меня стояло лицо глотавшей слезы сестренки, и я как-то сразу обмяк.
На деревню спускались вечерние сумерки. Из окна было видно, как по межам и тропинкам двигаются фигуры крестьян, собирающихся на цирковое представление. Они раскланивались друг с другом и продолжали свой путь по проселочной дороге к школе. Отдельно от взрослых, маленькими стайками, бежали детишки. В руках у крестьян покачивались узелки с дзюбако и бамбуковые корзинки. В них, наверно, была еда и бутылочки с местным сакэ.
Развлечения – большая редкость для сельских жителей. По словам нашего соседа, это был первый приезд цирковой труппы после окончания войны. Какие в нашей деревне развлечения? Праздник осени, спортивные состязания и весенний День культуры. В эти дни во всех домах в изобилии готовят вкусное угощение. Зрители занимают места за несколько часов до начала торжества. Я-то ни спортивных игр, ни празднования Дня культуры не видел. Да и во время Праздника осени из моего окна можно было разглядеть только, как далеко-далеко в поле несут священный паланкин.
Оживление крестьян, с радостными лицами спешивших в школу, еще больше разжигало у меня желание увидеть представление. Я отвернулся от окна, улегся на спину и закрыл глаза. Тотчас же передо мной возник иллюзионист в развевающемся черном плаще.
– Бра-а-тик! – раздался в саду голос сестренки. Я рванулся к окну. От резкого движения по правой ноге прокатилась глухая боль. Нахмурившись, я взглянул в окно. По саду на черном прицепе везли младшего братишку. Мама тянула спереди, сестренка подталкивала сзади. Она помахала мне, потом, совсем как настоящая крестьянка, держась одной рукой за повозку, другой оправила по бокам платье и отерла лоб. Сосед жил рядом, прямо за нашим садиком, надо было только подлезть под забор. Так что нисколечко эта выдумщица не устала – и вспотеть ей было не от чего. Просто изображала из себя взрослую. Закутанный братишка весело гримасничал и барахтался в повозке. Нагнувшись, мама пролезла под прицепной дугой, прошла через веранду в дом и вынесла одеяло и тюфячок. Положив их в коляску, она пришла за мной.
– Все готово! Пойдем! – позвала она, протягивая мне руки. И, как по утрам, когда мы ходим в больницу, я потянулся к ней. У мамы дрогнули уголки губ и потеплел взгляд. Она ловко подхватила меня под мышки и поставила на ноги.
– На улице свежеет, надо одеться теплее.
Она завернула меня в ватную стеганку, которую надевает, когда мы ходим в больницу. Ненавижу этот девчачий узор с мелкими красными и желтыми хризантемками. А когда тебя еще так закутают, и подавно легко спутать с девчонкой. Но на этот раз я стерпел, и мама делала со мной все, что хотела.
Она донесла меня до прицепа. Садясь в коляску, я ухватился рукой за железный борт и обжегся о настывший металл. Мама укутала мне ноги одеялом и набросила на плечи ватную стеганку. Я старался не смотреть на сестру и, делая вид, что не замечаю ее взглядов, продолжал молчать.
– Толкаю! Готово, ма? – прозвенел за спиной голосок сестренки.
– Давай, давай.
С возгласом «И я помогу!» братишка кинулся подталкивать прицеп своими обветренными ручонками. По отлогому склону они выкатили прицеп из сада на проселочную дорогу. Тут братишка стал требовать, чтобы его тоже посадили на коляску.
– У тебя нога не болит, дойдешь и сам! – назидательно изрекла сестра, но, не слушая ее, тот плюхнулся в повозку. Я пустил его к себе под накидку, и мне стало уютнее.
Дорога была вся в глубоких рытвинах, повозку сильно трясло, и толчки отдавались в ноге, но я терпеливо сносил боль. В западной стороне небосвода розовела вечерняя заря. Все выглядело гораздо внушительнее и красивее, чем из моего окна. Я не люблю смотреть из дома на багряное зимнее солнце, когда оно исчезает из виду, оповещая о конце дня. Я уже знаю, что ночь будет особенно холодной.
Заслышав за собой детские голоса, я сразу закрывал глаза. Обгоняя коляску, все, как по команде, замолкали. Конечно, разглядывали меня. Решив, что ребята уже прошли вперед, я открывал глаза, но, поймав на себе чей-то взгляд, снова поспешно зажмуривался. Только мама приветливо здоровалась с каждым.
Проехав через каменные ворота, мы въехали на школьный двор. Вот я и в школе! Я уже не мог больше зажмуриваться. Напротив ворот вытянулось деревянное здание сельской школы. В глубине двора я увидел турник, качели и песочницу, о которых мне рассказывала сестра. Повсюду играли дети. Я собрался было рассмотреть все как следует, но мне не удалось. Толпа людей кольцом окружила прицеп. Пытливо разглядывая меня, они шли рядом с тележкой.
Лучше бы не приезжать сюда! Здесь не место таким больным! Я старался делать безучастное лицо, но мне было не по себе.
Когда мы подъехали к входу в актовый зал, все смотрели, как мама снимает меня с повозки. Люди стояли плотной стеной. Мне стало страшно, я весь сжался и до хруста стиснул худенькие мамины плечи. Она только шепнула мне: «Держись как всегда». Но я, словно обезьяний детеныш, спрятал лицо у нее на груди.
В высоком актовом зале висели лампочки без абажуров, пол был застлан циновками. В прямоугольных деревянных жаровнях краснели раскаленные угли. Гремела музыка, чувствовалось общее оживление. Детишки сновали по просторному залу. Пожилые крестьяне весело скалили щербатые зубы, перешучиваясь с молоденькими девушками. Самые нетерпеливые уже распаковали свои коробочки со снедью и потягивали сакэ.
Мама донесла меня до первого ряда и, извинившись перед теми, кто пришел раньше, опустила на пол.
– Как здоровье сыночка? – спросила пожилая женщина, сидевшая рядом.
– Да вот с наступлением холодов беспокоят боли, – ответила мама, поблагодарив старушку за внимание.
Та сочувственно закивала головой, а потом медленно проговорила:
– И все же с болезнью можно примириться. А тех, кого унесла смерть, уже не вернешь…
Мама как-то рассказывала мне, что военный корабль, на котором плыл младший сын этой женщины, был потоплен и сын ее погиб. Я часто видел из окна, как, сжимая в руках букетик цветов, она ковыляла по дороге в сторону кладбища. Старушка дала каждому из нас по вареной картофелине. В ожидании начала я принялся за угощение.
Наконец занавес раздвинулся. Посреди сцены, весь в черном, склонив голову, стоял иллюзионист. Поправив блестящий цилиндр, он высвободил из-под длинной накидки обе руки и высоко вскинул их, приветствуя публику.
– Начинаем наш аттракцион! – громко объявил он и взмахнул своей мантией. Мелькнула красная подкладка, и – что бы вы думали? – в руках иллюзиониста трепыхались два белокрылых голубя. В зале раздались аплодисменты. Я тоже торопливо захлопал в ладоши.
Из-за кулисы вышла молодая женщина. Прежде чем установить на подставку какую-то посудину, похожую на таз для умывания, она повертела ее в руках, показав со всех сторон зрителям. Затем эффектным движением она достала спички, чиркнула спичкой о коробок и бросила ее в таз. Оттуда тотчас взметнулись языки пламени.
– Ой! – вскрикнула в зале какая-то женщина.
Вот оно, волшебное пламя! Все так просто, даже обошлись без бамбуковой трубки для раздувания огня.
Фокусник неторопливо приблизился к подставке, отвесил поклон, издал какой-то возглас и накрыл пламя футляром, напоминавшим ведро. Пламя погасло.
– Ух, – выдохнула пожилая женщина, сидевшая рядом с нами.
– Посмотрим, во что же превратился наш волшебный огонь, – шутливо произнес иллюзионист и поднял футляр. В тазу сидела белая леггорнка. – Отлично, теперь у нас есть своя курица-несушка.
Леггорнка подняла лапку, и все услышали, как что-то стукнулось о дно таза. Курица снесла два яйца. Вот так фокус! В один миг – и два яйца… Ой, что это? У леггорнки торчал большой красный петушиный гребешок?! Так это петух! Где же видано, чтобы петухи несли яйца? Вместо аплодисментов из зала послышался смех. Иллюзионист сохранял серьезный вид. Он ничего не замечал. У меня от смеха даже в боку защемило. Наконец поняв свою оплошность и смущенно покашливая, фокусник извинился.
– Виновата моя волшебная палочка: отсырела и спутала петуха с курицей.
По залу снова прокатился смех. С довольным видом маэстро отдал петуха ассистентке и, вынув из таза яйцо, воскликнул:
– Продолжаем! Прошу всех повнимательнее рассмотреть это необыкновенное яйцо! – Он зажал яйцо между большим и указательным пальцами и повертел его перед зрителями. Мне казалось, что яйцо ничем не отличается от тех, что несли леггорнки у нашего соседа. Но, услышав, что оно необычное, я и впрямь поверил в это. Иллюзионист положил яйцо обратно в тазик, накрыл его крышкой и, повертев в руках свою черную палочку, дважды постучал ею по крышке. Публика затаила дыхание. Выждав некоторое время, маэстро с ликующим возгласом поднял крышку.
Деньги! Полный таз денег! Значит, действительно это было не простое, а золотое яйцо. Ассистентка обеими руками зачерпывала пригоршни монет и показывала их зрителям. Иллюзионист вытащил из таза кипу бумажных ассигнаций и, громко считая: одна, две, три, бросал их в снятый цилиндр.
Если бы у нас было столько денег! Мы поехали бы в Токио, и там в большой больнице мне вылечили бы ногу, подумал я и повернулся к маме. Приоткрыв от изумления рот, она не отрываясь смотрела на пачку денег в руках иллюзиониста. Вот он поднял высоко вверх последнюю бумажку и выпустил ее из рук. Ассигнация покружилась, словно лист, сорвавшийся с дерева, и плавно опустилась на сцену. Все зааплодировали.
– А теперь мы продемонстрируем силу гипнотического воздействия, – объявил иллюзионист, зажав свою палочку под мышкой. Зал загудел. Гипнотизер обвел взглядом ряды публики. Голоса начали стихать. Еще взгляд – и воцарилась полная тишина.
– Вот ты, пожалуйста. – Палочка указывала прямо на меня. – Да-да, прошу тебя сюда!
1 2 3