Качество удивило, рекомендую
А поскольку у меня нет ни дома, ни «Ягуара», то какой же я на х… настоящий писатель?
Я отошел от окна синагоги и собрался двинуться прочь, как вдруг новая идея пришла мне в голову. Я усмехнулся. Черт возьми, у меня же есть вопрос к ребе Зальцу! Очень серьезный и неотложный вопрос!
Затоптав ногой сигарету, я открыл тяжелую дверь синагоги.
– О, мистер Плоткин! – воскликнул ребе Зальц и повернулся к лысому толстяку. – Познакомьтесь, это наш писатель, он написал книгу «Шабат в еврейской жизни».
Тем самым Зальц дал мне понять, что все остальное, что я написал в своей жизни – не книги. А вот тоненькая брошюра о субботе…
Но я не обиделся, я знал, что он прав: все, что я написал – действительно дерьмо, и не о чем разговаривать. Между тем лысый толстяк повернул ко мне свое круглое бритое лицо и стал разглядывать меня своими маленькими глазками, рыжими, как новенькие пенни.
– Познакомьтесь, – сказал мне Зальц, – это ребе Голд из городского раввината.
– Очень хорошо, – тут же сказал я решительно. – Значит, мне повезло: вас тут даже не один, а два раввина! Вы можете мне сказать, в чем секрет семейного счастья?
Они переглянулись в некотором смятении.
– Ну… – я попробовал притушить свой требовательный тон. – Я помню, когда я писал свои еврейские брошюры, я где-то читал, что каждый человек умирает один раз. Но если человек несчастливо женат, то он умирает каждую ночь…
– Это в Торе сказано, – сказал ребе Зальц осторожно и чуть откинулся на стуле, как врач на первом приеме шизофреника.
– Точно! – сказал я. – Но я нигде не читал, в чем же секрет семейного счастья. Не может быть, чтобы в еврейской религии не было ответа на этот вопрос.
– А вы почему спрашиваете? – вдруг сказал ребе Голд, обменявшись взглядом с ребе Зальцем. – Просто из любопытства или у вас есть персональная причина?
– Ну, и то, и другое… – ответил я нетерпеливо. Накануне ночью, с трудом отодрав от себя черную кошку-пантеру, я проснулся в холодном поту, с жутким сердцебиением и, лежа в постели, стал думать о своей неудавшейся семейной жизни. Почему она развалилась? И я вдруг физически ощутил, что вокруг меня, в звездной черноте марблхедской ночи сотни людей тоже не спят, но они любят друг друга, занимаются любовью, обнимают друг друга, целуют. Так в чем же секрет их семейного счастья?
И тут – я даже сел рывком на кровати – я разом придумал целый кинофильм! СЕКРЕТ СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ! Конечно! – воскликнул я мысленно и тут же схватил сигарету. Почему у меня разбилась семейная жизнь, это никому не интересно. Но вот почему у других не разбивается – это может быть интересно миллионам! И значит, нужно пройти с кинокамерой по синагогам, церквам, костелам, храмам и мечетям и спросить у знатоков национальных традиций: в чем секрет семейного счастья? Наверняка у каждого народа и у каждой религии будет свой ответ. И можно проехать по разным странам – Япония, Китай, Тибет – и записать правила семейной жизни древних народов. А потом взять интервью у знаменитых счастливых семейных пар – Рональд и Нэнси Рейган, Пол Ньюман и его жена, Джордж и Барбара Буш, Роберт Рэдфорд…
Но Зальц не отвечал на мой вопрос, а выжидательно смотрел на Голда, передавая ему, как старшему, право ответа. Так два хирурга стоят над неизлечимым раковым больным, не решаясь приступить к заведомо безнадежной операции, а больной глядит на них в упор и требует: режьте! Мне уже все равно не жить, так режьте же, черт возьми!
И тогда ребе Голд, член городского раввината, потрогал пухлой рыжей рукой воротник своей рубахи и сказал:
– Ну– у-у, во-первых, секрет семейного счастья – это секрет! А во-вторых…
Дальше он стал рассказывать, что, по еврейскому закону, нужно ежемесячно 12 дней воздерживаться от половой жизни, и тогда жена приходит к мужу свежая, как невинная девушка. Что, по статистике, в религиозных семьях значительно меньше разводов, чем в нерелигиозных. Ну и все такое прочее, чего я уже не стал слушать, – это я и сам писал, когда редактировал в «Призыве» брошюры о еврейской религии. А вот ответ раввина, что «секрет семейного счастья – это секрет», развеселил меня до истерики – он был последней каплей в психическом перенапряге тех дней. Я вышел из синагоги, сел на подстриженный газон и стал хохотать, как сумасшедший. Да я и был в те дни сумасшедшим – чего там! Каждый из нас бывает, один – минуту, другие – несколько дней, третьи – всю жизнь. И не говорите себе, что вы не сумасшедший – никогда не говорите – просто ваша минута еще не пришла…
«Секрет семейного счастья – это секрет!»
Вашу мать!
Я пришел за Откровением, за Спасением, за Словом Божьим, а оказывается – это секрет! Моя жизнь и так превратилась в ничто: я теряю семью и единственную дочку, я пишу книги, которые уже никто не помнит, кроме московского КГБ, а когда я придумал сюжет про нормальных людей – это секрет!
Я катался по траве и хохотал, как плакал…
– Папа! Папочка! – вдруг услышал я голос дочки.
Я сел на траве, вытирая с лица слезы смеха.
Рядом, в пяти метрах, стояла моя бывшая «Тойота Корола», за рулем машины сидела моя бывшая жена Лиза, а с заднего сиденья через открытое окно выглядывала моя пятилетняя дочка Хана – обе в купальниках и резиновых плавательных шапочках на головах.
– Папа, что ты там делаешь? Ты такой смешной! Ты поедешь с нами на пляж? Мы едем купаться перед сном!
Я смотрел на дочку, пытаясь понять, откуда они тут взялись и о чем она спрашивает. Но Лиза не стала ждать моего ответа. Перед ней на траве газона лежало Ничто – сумасшедший, которого она уже списала из своей жизни. Презрительно отвернув голову, Лиза дала газ, и машина, шурхнув колесами по асфальту, покатила прочь по Atlantic Avenue. Маленькое белое личико Ханочки удивленно смотрело на меня через заднее стекло.
3
И вот это состоялось – мы складывали вещи. Мы складывали их в картонные фруктовые ящики из Smart-маркета. Я – в своей комнате, а Лиза – на кухне. Лиза с Ханочкой тоже съезжали из этого «дома любви» – в Salem, в другую квартиру, дешевую.
– Вадим, у тебя есть сигареты?
– Да. Вот на столе…
– У меня будет маленькая квартира, твои ящики там не поместятся.
– Но тут всего пять ящиков с книгами!
– Там очень маленькая квартира.
– О'кей! О'кей!
Конечно, дело не в пяти ящиках, подумал я. Просто ей не терпится отрезать меня окончательно. И еще ее возмутило, что я не повесился и не утопился, а наоборот, купил себе машину. Да, пошел вчера к дилеру и на Master Card купил себе «Тойоту Терсел». Правда, нормальные люди покупают машину на банковский заем, но я для банка, как и для жены, человек ненормальный: у меня нет постоянной работы. Писатель! Кто в Америке считает это работой? Если ты не Стефан Кинг и не Том Клэнси, но называешь себя писателем, то тебе говорят: «О, поздравляю! А на что ты живешь?…» А если ты продолжаешь утверждать (да еще на плохом английском), что живешь на свои литературные гонорары, то с тобой перестают общаться, потому что в Америке не любят, когда люди врут прямо в глаза. Скажи им, что ты заправщик на бензоколонке, идя развозишь пиццу, или продаешь айсберги в Новую Зеландию,– и тебе любой поверит, и банк даст заем. Но если ты снимаешь дом в Марблхеде и при этом говоришь, что ты только русский писатель,– well, или ты агент КГБ, или ты в каком-нибудь нелегальном бизнесе, это ясно.
Короче, когда банк отказал мне в займе, я купил себе машину на кредитную карточку. Конечно, это был акт шизофрении, потому что в банке у меня лежало всего семь сотен – ровно половина следующего месячного платежа алиментов, а мой агент вот уже полгода не может продать мой последний роман о падении Горбачева – ни один американский писатель не хочет, чтобы Горбачев проиграл даже в романе! А этого я как раз не учел! Я не учел, что, если пророк хочет преуспеть коммерчески, он должен не столько угадывать будущее, сколько угадать желание клиента. Скажи человеку, что он через десять лет станет миллионером, и он радостно отдаст тебе последнюю десятку, и уйдет счастливый, и еще пришлет к тебе всех своих родных и знакомых. Но попробуй сказать клиенту, что он разорится или заболеет раком,– таких пророков в древности били камнями! Два года я сочинял роман о перестройке, ничего, кроме гражданской войны в России, у меня из этой перестройки не получилось, а теперь ни один из моих издателей не дает за этот роман и цента, как будто я виноват в том, что в России действительно начинается гражданская война!
Но без машины как мне навещать дочку, если я собираюсь жить в Нью-Йорке? И вообще, решил я, мрачно отправляясь к ближайшему car –дилеру, разве вся Америка не живет в долг? Пора и мне переходить на эту психологию…
Теперь я отнес ящики с книгами в свою Tersel, повертел в руках старую кинохлопушку, вывезенную из России как память о моем последнем фильме «Зима бесконечна», но потом швырнул ее в мусорный ящик, где уже находились все мои сто двадцать папок с вырезками из последних советских газет про шахтерские забастовки в Донбассе, национальные волнения в Прибалтике и в Армении, выборы в советский парламент, с речами Горбачева и т.п. Все это мне уже не понадобится никогда. Я вздохнул и позвал дочку в свою опустевшую комнату.
– Сядь, Ханочка, на этот стул, – сказал я. – А я сяду на этот.
– Зачем? – сказала Ханочка.
– Ну, так полагается. Перед дорогой надо посидеть.
Она полезла на стул, говоря:
– А мы завтра тоже едем на новую квартиру, в Салем. И там у меня будет новый папа.
Я обмер. Так вот почему Лиза настояла, чтобы я съехал из дома на день раньше нее!
– Ханочка, кто тебе сказал про нового папу?
– Никто. Я сама знаю.
– Детка, я хочу, чтобы ты запомнила навсегда, – произнес я старательно ровным тоном. – У мамы может быть другой муж или друг, а потом другой муж или друг. Но никто из них не будет твоим папой. Папа бывает только один. Только один бывает папа. Тот, который научил тебя ходить, говорить, любить сказки… Понимаешь?
– Понимаю, папочка. А почему ты не хочешь с нами жить? Ты нас больше не любишь?
Я посмотрел ей в глаза. Конечно, она повторяет то, что ей сказала Лиза. «Новый папа»! Значит, Лиза уже готовит Хану называть «папой» ее, Лизиного, будущего (или уже существующего) хахаля!…
Но я приказал себе сдержаться. У детей короткая память, и ты ничего не помнишь, моя дорогая дочка. Ты не помнишь, как во Флориде Лиза схватила тебя, пятимесячную, и уехала от меня в Торонто к своей матери, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за пишущей машинкой и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Нью-Йорке, когда тебе было десять месяцев, Лиза просто выгнала меня из квартиры, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за IBM Typewriter и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Торонто, в Канаде, когда тебе было четыре года, Лиза взяла тебя и два чемодана и улетела от меня в Бостон к своей подруге, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за компьютером и не уделяю ей, Лизе, внимания. И каждый раз я догонял вас, находил и добивался примирения с ней – ради тебя, Ханочка! Ведь я назвал тебя именем своей матери, как же я мог бросить тебя? Пока был мне фарт, пока печатали мои книги, Лиза целыми днями смотрела по телевизору «The Young and The restlles», «As the World Turns» и прочие «мыльные оперы», а в перерывах меняла домработниц и рисовала абстрактные картинки. А теперь она считает, что я сгубил в ней великую актрису, потому что я занят только своими книгами и сведением счетов с КГБ за то, что они запретили мой фильм и, практически, выгнали из России. А вот если бы я думал о своей жене, то мог бы написать для нее пьесу, устроить ее в театр или, по крайней мере, научить ее писать книги…
– Ханочка, дорогая, – я взял маленькую дочкину ручку.
Рука у нее была доверчиво-легонькая и прохладная, как ландыш. И от этого у меня уже совершенно зажало душу, и я сказал:
– Когда ты вырастешь, ты все-все узнаешь, я тебе обещаю! А сейчас послушай меня внимательно. Раньше я любил и маму и тебя. И моя любовь делилась – тебе половина и маме половина. Понимаешь? А теперь вся моя любовь будет только тебе. Не половина любви, а вся любовь – только тебе. Понимаешь?
– Понимаю, папочка. А как ты поедешь? Смотри, какой ветер.
Я глянул в окно. Действительно, ветер уже рвал с деревьев листву – это, как еще с утра обещали по радио, с Атлантики шел ураган «Глория».
– Ничего, дочка, – сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным.
Но я поднял дочку на руки:
– Не грусти, Ханочка! Я приеду к тебе на день рождения. Это очень скоро. И я куплю тебе новый велосипед, как обещал. Мы пойдем в магазин, и ты сама выберешь велосипед, какой тебе понравится, О'кей?
Тут она увидела деньги на пустом подоконнике, центов двадцать или тридцать там валялось.
– Папочка, ты деньги забыл!
– Нет, мне не надо… – отмахнулся я.
– А можно я возьму?
– Возьми.
Она живо высвободилась из моих рук, ловко на животе сползла со стула на пол, собрала с подоконника монетки и побежала из комнаты.
– Мама! Смотри, сколько мне папа денег дал! – Я горестно опустился на стул. Я чувствовал себя как актер в пошлом спектакле. – Мамочка, что мне делать?
Я обвел глазами свою пустую комнату. Теперь – без покрывала и простыни на кровати, без компьютера на столе, без фотографии дочки на стене и без книг на полках – здесь было сиротливо, как в тюремной камере. Все мои вещи: компьютер с русской программой, книги, одежда – уже были в машине. Но вдруг я почувствовал, что нас тут двое в комнате: я, уходящий из семьи муж и отец, и еще один я – писатель, который следит за первым и регистрирует каждый его шаг.
Пошел на х…! – зло сказал первый я второму, вытащил из кармана чековую книжку и стал выписывать Лизе первый чек на содержание дочери – 1400 долларов. Когда-то, давным-давно, пять лет назад, когда за «Пожар в тайге» я получил 100000 долларов, менеджер банка сам предложил мне Credit Line аж в 10000 долларов и просил автограф на моей книге. А теперь тот же менеджер проверил мои доходы за последние пару лет и отказал мне в займе даже на «Тойоту Терсел»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Я отошел от окна синагоги и собрался двинуться прочь, как вдруг новая идея пришла мне в голову. Я усмехнулся. Черт возьми, у меня же есть вопрос к ребе Зальцу! Очень серьезный и неотложный вопрос!
Затоптав ногой сигарету, я открыл тяжелую дверь синагоги.
– О, мистер Плоткин! – воскликнул ребе Зальц и повернулся к лысому толстяку. – Познакомьтесь, это наш писатель, он написал книгу «Шабат в еврейской жизни».
Тем самым Зальц дал мне понять, что все остальное, что я написал в своей жизни – не книги. А вот тоненькая брошюра о субботе…
Но я не обиделся, я знал, что он прав: все, что я написал – действительно дерьмо, и не о чем разговаривать. Между тем лысый толстяк повернул ко мне свое круглое бритое лицо и стал разглядывать меня своими маленькими глазками, рыжими, как новенькие пенни.
– Познакомьтесь, – сказал мне Зальц, – это ребе Голд из городского раввината.
– Очень хорошо, – тут же сказал я решительно. – Значит, мне повезло: вас тут даже не один, а два раввина! Вы можете мне сказать, в чем секрет семейного счастья?
Они переглянулись в некотором смятении.
– Ну… – я попробовал притушить свой требовательный тон. – Я помню, когда я писал свои еврейские брошюры, я где-то читал, что каждый человек умирает один раз. Но если человек несчастливо женат, то он умирает каждую ночь…
– Это в Торе сказано, – сказал ребе Зальц осторожно и чуть откинулся на стуле, как врач на первом приеме шизофреника.
– Точно! – сказал я. – Но я нигде не читал, в чем же секрет семейного счастья. Не может быть, чтобы в еврейской религии не было ответа на этот вопрос.
– А вы почему спрашиваете? – вдруг сказал ребе Голд, обменявшись взглядом с ребе Зальцем. – Просто из любопытства или у вас есть персональная причина?
– Ну, и то, и другое… – ответил я нетерпеливо. Накануне ночью, с трудом отодрав от себя черную кошку-пантеру, я проснулся в холодном поту, с жутким сердцебиением и, лежа в постели, стал думать о своей неудавшейся семейной жизни. Почему она развалилась? И я вдруг физически ощутил, что вокруг меня, в звездной черноте марблхедской ночи сотни людей тоже не спят, но они любят друг друга, занимаются любовью, обнимают друг друга, целуют. Так в чем же секрет их семейного счастья?
И тут – я даже сел рывком на кровати – я разом придумал целый кинофильм! СЕКРЕТ СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ! Конечно! – воскликнул я мысленно и тут же схватил сигарету. Почему у меня разбилась семейная жизнь, это никому не интересно. Но вот почему у других не разбивается – это может быть интересно миллионам! И значит, нужно пройти с кинокамерой по синагогам, церквам, костелам, храмам и мечетям и спросить у знатоков национальных традиций: в чем секрет семейного счастья? Наверняка у каждого народа и у каждой религии будет свой ответ. И можно проехать по разным странам – Япония, Китай, Тибет – и записать правила семейной жизни древних народов. А потом взять интервью у знаменитых счастливых семейных пар – Рональд и Нэнси Рейган, Пол Ньюман и его жена, Джордж и Барбара Буш, Роберт Рэдфорд…
Но Зальц не отвечал на мой вопрос, а выжидательно смотрел на Голда, передавая ему, как старшему, право ответа. Так два хирурга стоят над неизлечимым раковым больным, не решаясь приступить к заведомо безнадежной операции, а больной глядит на них в упор и требует: режьте! Мне уже все равно не жить, так режьте же, черт возьми!
И тогда ребе Голд, член городского раввината, потрогал пухлой рыжей рукой воротник своей рубахи и сказал:
– Ну– у-у, во-первых, секрет семейного счастья – это секрет! А во-вторых…
Дальше он стал рассказывать, что, по еврейскому закону, нужно ежемесячно 12 дней воздерживаться от половой жизни, и тогда жена приходит к мужу свежая, как невинная девушка. Что, по статистике, в религиозных семьях значительно меньше разводов, чем в нерелигиозных. Ну и все такое прочее, чего я уже не стал слушать, – это я и сам писал, когда редактировал в «Призыве» брошюры о еврейской религии. А вот ответ раввина, что «секрет семейного счастья – это секрет», развеселил меня до истерики – он был последней каплей в психическом перенапряге тех дней. Я вышел из синагоги, сел на подстриженный газон и стал хохотать, как сумасшедший. Да я и был в те дни сумасшедшим – чего там! Каждый из нас бывает, один – минуту, другие – несколько дней, третьи – всю жизнь. И не говорите себе, что вы не сумасшедший – никогда не говорите – просто ваша минута еще не пришла…
«Секрет семейного счастья – это секрет!»
Вашу мать!
Я пришел за Откровением, за Спасением, за Словом Божьим, а оказывается – это секрет! Моя жизнь и так превратилась в ничто: я теряю семью и единственную дочку, я пишу книги, которые уже никто не помнит, кроме московского КГБ, а когда я придумал сюжет про нормальных людей – это секрет!
Я катался по траве и хохотал, как плакал…
– Папа! Папочка! – вдруг услышал я голос дочки.
Я сел на траве, вытирая с лица слезы смеха.
Рядом, в пяти метрах, стояла моя бывшая «Тойота Корола», за рулем машины сидела моя бывшая жена Лиза, а с заднего сиденья через открытое окно выглядывала моя пятилетняя дочка Хана – обе в купальниках и резиновых плавательных шапочках на головах.
– Папа, что ты там делаешь? Ты такой смешной! Ты поедешь с нами на пляж? Мы едем купаться перед сном!
Я смотрел на дочку, пытаясь понять, откуда они тут взялись и о чем она спрашивает. Но Лиза не стала ждать моего ответа. Перед ней на траве газона лежало Ничто – сумасшедший, которого она уже списала из своей жизни. Презрительно отвернув голову, Лиза дала газ, и машина, шурхнув колесами по асфальту, покатила прочь по Atlantic Avenue. Маленькое белое личико Ханочки удивленно смотрело на меня через заднее стекло.
3
И вот это состоялось – мы складывали вещи. Мы складывали их в картонные фруктовые ящики из Smart-маркета. Я – в своей комнате, а Лиза – на кухне. Лиза с Ханочкой тоже съезжали из этого «дома любви» – в Salem, в другую квартиру, дешевую.
– Вадим, у тебя есть сигареты?
– Да. Вот на столе…
– У меня будет маленькая квартира, твои ящики там не поместятся.
– Но тут всего пять ящиков с книгами!
– Там очень маленькая квартира.
– О'кей! О'кей!
Конечно, дело не в пяти ящиках, подумал я. Просто ей не терпится отрезать меня окончательно. И еще ее возмутило, что я не повесился и не утопился, а наоборот, купил себе машину. Да, пошел вчера к дилеру и на Master Card купил себе «Тойоту Терсел». Правда, нормальные люди покупают машину на банковский заем, но я для банка, как и для жены, человек ненормальный: у меня нет постоянной работы. Писатель! Кто в Америке считает это работой? Если ты не Стефан Кинг и не Том Клэнси, но называешь себя писателем, то тебе говорят: «О, поздравляю! А на что ты живешь?…» А если ты продолжаешь утверждать (да еще на плохом английском), что живешь на свои литературные гонорары, то с тобой перестают общаться, потому что в Америке не любят, когда люди врут прямо в глаза. Скажи им, что ты заправщик на бензоколонке, идя развозишь пиццу, или продаешь айсберги в Новую Зеландию,– и тебе любой поверит, и банк даст заем. Но если ты снимаешь дом в Марблхеде и при этом говоришь, что ты только русский писатель,– well, или ты агент КГБ, или ты в каком-нибудь нелегальном бизнесе, это ясно.
Короче, когда банк отказал мне в займе, я купил себе машину на кредитную карточку. Конечно, это был акт шизофрении, потому что в банке у меня лежало всего семь сотен – ровно половина следующего месячного платежа алиментов, а мой агент вот уже полгода не может продать мой последний роман о падении Горбачева – ни один американский писатель не хочет, чтобы Горбачев проиграл даже в романе! А этого я как раз не учел! Я не учел, что, если пророк хочет преуспеть коммерчески, он должен не столько угадывать будущее, сколько угадать желание клиента. Скажи человеку, что он через десять лет станет миллионером, и он радостно отдаст тебе последнюю десятку, и уйдет счастливый, и еще пришлет к тебе всех своих родных и знакомых. Но попробуй сказать клиенту, что он разорится или заболеет раком,– таких пророков в древности били камнями! Два года я сочинял роман о перестройке, ничего, кроме гражданской войны в России, у меня из этой перестройки не получилось, а теперь ни один из моих издателей не дает за этот роман и цента, как будто я виноват в том, что в России действительно начинается гражданская война!
Но без машины как мне навещать дочку, если я собираюсь жить в Нью-Йорке? И вообще, решил я, мрачно отправляясь к ближайшему car –дилеру, разве вся Америка не живет в долг? Пора и мне переходить на эту психологию…
Теперь я отнес ящики с книгами в свою Tersel, повертел в руках старую кинохлопушку, вывезенную из России как память о моем последнем фильме «Зима бесконечна», но потом швырнул ее в мусорный ящик, где уже находились все мои сто двадцать папок с вырезками из последних советских газет про шахтерские забастовки в Донбассе, национальные волнения в Прибалтике и в Армении, выборы в советский парламент, с речами Горбачева и т.п. Все это мне уже не понадобится никогда. Я вздохнул и позвал дочку в свою опустевшую комнату.
– Сядь, Ханочка, на этот стул, – сказал я. – А я сяду на этот.
– Зачем? – сказала Ханочка.
– Ну, так полагается. Перед дорогой надо посидеть.
Она полезла на стул, говоря:
– А мы завтра тоже едем на новую квартиру, в Салем. И там у меня будет новый папа.
Я обмер. Так вот почему Лиза настояла, чтобы я съехал из дома на день раньше нее!
– Ханочка, кто тебе сказал про нового папу?
– Никто. Я сама знаю.
– Детка, я хочу, чтобы ты запомнила навсегда, – произнес я старательно ровным тоном. – У мамы может быть другой муж или друг, а потом другой муж или друг. Но никто из них не будет твоим папой. Папа бывает только один. Только один бывает папа. Тот, который научил тебя ходить, говорить, любить сказки… Понимаешь?
– Понимаю, папочка. А почему ты не хочешь с нами жить? Ты нас больше не любишь?
Я посмотрел ей в глаза. Конечно, она повторяет то, что ей сказала Лиза. «Новый папа»! Значит, Лиза уже готовит Хану называть «папой» ее, Лизиного, будущего (или уже существующего) хахаля!…
Но я приказал себе сдержаться. У детей короткая память, и ты ничего не помнишь, моя дорогая дочка. Ты не помнишь, как во Флориде Лиза схватила тебя, пятимесячную, и уехала от меня в Торонто к своей матери, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за пишущей машинкой и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Нью-Йорке, когда тебе было десять месяцев, Лиза просто выгнала меня из квартиры, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за IBM Typewriter и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Торонто, в Канаде, когда тебе было четыре года, Лиза взяла тебя и два чемодана и улетела от меня в Бостон к своей подруге, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за компьютером и не уделяю ей, Лизе, внимания. И каждый раз я догонял вас, находил и добивался примирения с ней – ради тебя, Ханочка! Ведь я назвал тебя именем своей матери, как же я мог бросить тебя? Пока был мне фарт, пока печатали мои книги, Лиза целыми днями смотрела по телевизору «The Young and The restlles», «As the World Turns» и прочие «мыльные оперы», а в перерывах меняла домработниц и рисовала абстрактные картинки. А теперь она считает, что я сгубил в ней великую актрису, потому что я занят только своими книгами и сведением счетов с КГБ за то, что они запретили мой фильм и, практически, выгнали из России. А вот если бы я думал о своей жене, то мог бы написать для нее пьесу, устроить ее в театр или, по крайней мере, научить ее писать книги…
– Ханочка, дорогая, – я взял маленькую дочкину ручку.
Рука у нее была доверчиво-легонькая и прохладная, как ландыш. И от этого у меня уже совершенно зажало душу, и я сказал:
– Когда ты вырастешь, ты все-все узнаешь, я тебе обещаю! А сейчас послушай меня внимательно. Раньше я любил и маму и тебя. И моя любовь делилась – тебе половина и маме половина. Понимаешь? А теперь вся моя любовь будет только тебе. Не половина любви, а вся любовь – только тебе. Понимаешь?
– Понимаю, папочка. А как ты поедешь? Смотри, какой ветер.
Я глянул в окно. Действительно, ветер уже рвал с деревьев листву – это, как еще с утра обещали по радио, с Атлантики шел ураган «Глория».
– Ничего, дочка, – сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным.
Но я поднял дочку на руки:
– Не грусти, Ханочка! Я приеду к тебе на день рождения. Это очень скоро. И я куплю тебе новый велосипед, как обещал. Мы пойдем в магазин, и ты сама выберешь велосипед, какой тебе понравится, О'кей?
Тут она увидела деньги на пустом подоконнике, центов двадцать или тридцать там валялось.
– Папочка, ты деньги забыл!
– Нет, мне не надо… – отмахнулся я.
– А можно я возьму?
– Возьми.
Она живо высвободилась из моих рук, ловко на животе сползла со стула на пол, собрала с подоконника монетки и побежала из комнаты.
– Мама! Смотри, сколько мне папа денег дал! – Я горестно опустился на стул. Я чувствовал себя как актер в пошлом спектакле. – Мамочка, что мне делать?
Я обвел глазами свою пустую комнату. Теперь – без покрывала и простыни на кровати, без компьютера на столе, без фотографии дочки на стене и без книг на полках – здесь было сиротливо, как в тюремной камере. Все мои вещи: компьютер с русской программой, книги, одежда – уже были в машине. Но вдруг я почувствовал, что нас тут двое в комнате: я, уходящий из семьи муж и отец, и еще один я – писатель, который следит за первым и регистрирует каждый его шаг.
Пошел на х…! – зло сказал первый я второму, вытащил из кармана чековую книжку и стал выписывать Лизе первый чек на содержание дочери – 1400 долларов. Когда-то, давным-давно, пять лет назад, когда за «Пожар в тайге» я получил 100000 долларов, менеджер банка сам предложил мне Credit Line аж в 10000 долларов и просил автограф на моей книге. А теперь тот же менеджер проверил мои доходы за последние пару лет и отказал мне в займе даже на «Тойоту Терсел»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9