Саша брал их бережно, едва дотрагиваясь. Дейрдре обратила внимание на его руки, маленькие, тонкие, ухоженные как у женщины. Сама Маша старалась не касаться бумаг, боялась что-нибудь порвать или испортить.
– Так, это от Селестины, понятно, – комментировал Сашка. – Я не знаю, это имя ее или псевдоним… Селестина была любовница Луи-Огюста. Она была замужем и виделись они редко. В основном переписывались. Я как раз из-за этих писем и стал читать "Новую Элоизу", там местами похоже… Вообще, сейчас сложно себе представить, как они друг друга любили так вот в письмах. Вместе были всего, наверное, раза три за всю жизнь, а переписывались годами.. лет восемь, как я понял. И чуть ли не в каждом письме в подробностях смаковали свои эти три свидания. Фантастика! А она за эти восемь лет шестерых детей родила. От мужа, наверное.
Еще какое-то время они сидели молча.
– Это опять от Селестины… Во расписалась… Жалко Луи-Огюстовых писем нет, а то бы целый роман получился. Только читать эту тягомотину сейчас никто не станет. Это от банкира, видишь, короткое, всего на три страницы. Фигня, потом, конечно, прочитаю, но сейчас не до этого. Это отец Луи-Огюста, Филипп… Не особо интересный дядька, а это опять Селестина… А вот… Стоп! Кажется, опять он…
Сашкины руки задрожали и он отложил письмо, пошарил в кармане, вынул носовой платок и протер им ладони. Видимо, не хотел хвататься за письмо потными от волнения руками. Аккуратно перевернув листы, он нашел на последней странице подпись с завитушками и росчеркушками.
– Он, точно он! – Лицо у Сашки снова преобразилось и стало совершенно детским. – Дом Луи ле Пеллетье! – Завопил Сашка громким шепотом.
Его безумная радость передалась Дейрдре, и она готова была захлопать в ладоши или броситься к нему в объятия.
– Давай читать, – предложила она. – А ты почерк поймешь?
– Ну так…
– А со слуха? Французский со слуха понимаешь?
– Обижаешь, это у меня второй язык!
– Тогда давай. Если что не понятно – спрашивай.
Третье письмо Ле Пеллетье.
Морлэ, 27 августа 1729 г
Любезный мой друг,
Не перестаю радоваться твоим успехам. Какой приятной неожиданностью для меня было известие о том, что твоя женитьба, которая чуть было не расстроилась, – дело решенное и что за невестою дают такое приданое, которое, в купе с твоим наследством, позволит тебе жить безбедно до самой старости. Рад также, что ты не забываешь меня, хотя более в моей помощи не нуждаешься. В наш век человек, который не ленится написать письмо лишь для того, чтобы порадовать старого друга – большая редкость. Что ж, ты – счастливое исключение, которое, тем не менее, подтверждает прискорбное правило. Премило с твоей стороны так трогательно осведомиться о моем здоровье, которое – слава Господу! – постепенно улучшается.
Недели три тому назад мне даже пришлось попутешествовать из Морлэ в Керзервенн и обратно. Поводом для поездки послужила трагическая смерть моего беспутного кузена. Как я уже писал тебе, Ив последнее время неумеренно пил. Богатство не шло ему на пользу, и я готов уже согласиться с Маргаритой, что деньги приходили к нему не по воле Божьей, а по сговору с нечистым.
Помнишь, я предлагал Маргарите уехать из Керзервенн и поселиться у одной дальней родственницы в Пон л Аббе? К моему прискорбию, Маргарита было ухватилась за эту возможность, но ей так и не удалось вырваться на свободу и хотя бы на время спастись от тех мучений, которые ежедневно ожидали ее в Керзервенн. Бедняжка, которой изрядно доставалось от мужа, – а он в пьяном виде все чаще давал волю рукам, не говоря уж о словесных оскорблениях; – была готова бежать из дому на край света, однако Ив не отпустил ее, сказав, что долг жены – быть при муже. Я с ужасом воображаю, какие безобразные сцены устраивал ей Ив! Маргарита обливалась слезами, и единственным ее утешением был младенец, с которым она запиралась в своей комнате, чтобы избежать побоев и грубостей.
Замок Керзервенн, который мой кузен принялся было восстанавливать, превратился в притон: все чаще Ив приводил туда своих друзей, которых, видно, не пускал на порог даже пройдоха Лагадек. Все вместе они пили и сквернословили в той самой комнате с камином, где еще недавно счастливые супруги принимали меня как дорогого гостя. Маргарита содрогалась, когда до нее доносились чудовищные богохульства, раздававшиеся внизу. Она говорила, что заводилой во всей этой компании был тот самый Паоль, причем она видела его сама. Рогов и копыт она не приметила, но все же утверждала, что Паоль был ни кем иным, как дьяволом. Он пил больше всех и не пьянел, а когда играли в карты или кости, он непременно обыгрывал остальных.
Несчастная Маргарита! Если бы ты видел, во что превратилась эта женщина, когда я увидел ее на пепелище в Керзервенн! Я едва узнал ее, так она исхудала и подурнела. А ее душевная болезнь теперь ни у кого уже не вызывает сомнения. Она по-прежнему твердит, что ее муж продал душу дьяволу и что первое, чего потребовал нечистый, было надругательство над Библией, а второе – продажа ему еще не рожденного младенца. Она говорила без умолку, и в словах ее было мало смысла. Она прижимала к себе Клода-Мари и не выпускала его из рук, будто боялась, что в любой момент Паоль с лошадиными копытами явится к ней, чтобы вырвать из ее рук драгоценное чадо. Безумная женщина твердила, что пожар в Керзервенн был карой Божьей, и что Господь своей дланью покарал Ива за все его прегрешения.
Однако доля истины в ее словах есть. Не торопись поднимать меня на смех. Я, конечно, не верю всем этим сказкам, однако человек, отринувший веру, не может не быть пособником дьявола. И большие злодеяния начинаются именно с небрежности и непочтения в малом. Маргарита, лепетавшая обрывки бессмысленных фраз, упомянула о неуважении Ива к Книге, и напомнила мне старинную балладу, которую у нас в Нижней Бретани любой нищий споет тебе за ночлег и миску горячего супа. В ней рассказывается о преступнике, который всю жизнь только и делал, что грабил, убивал и насильничал. Этого одного было достаточно для того, чтобы попасть в Ад. Но Господь смилостивился над ним и поставил условие: если бы родная мать простила сына-душегубца, то душа его смогла бы вознестись на небеса. Мать простила ему и разбой, и убийства, и насилие, но один грех, самый тяжкий из всех, не смогла простить: этот злодей уничтожил ее Библию.
Ив был не самым плохим человеком до тех пор, пока в сердце его не поселилось сомнение. Сомнение, которое породило неверие, которое, в свою очередь, привело к чудовищному святотатству. А человек, который отринул Бога, не может творить добро.
Так думал я, обходя то, что осталось от замка. Осталось, в сущности, не так уж много: все деревянные перекрытия сгорели, крыша обрушилась, одна из стен, самая ветхая, обвалилась, снеся каминную трубу. С тех пор, как случился пожар, постоянно шли дожди, и черные лужи посреди развалин отражали серое небо с голубыми просветами между стремительно несущимися облаками. Между почерневшими стенами я не нашел ничего – только головешки. Каменное здание выгорело изнутри, будто было наполнено отборными сухими дровами. Останки погибших уже убрали – да и что могло остаться от этих несчастных!..
Но что же произошло в Керзервенн? Слуги рассказали мне, что вечером, когда Маргарита вместе с кормилицей отправились пешком в ближайшую церковь на вечернюю мессу, Ив привел домой своих сомнительных друзей. Встретились они у Лагадека и наверняка крепко выпили уже там. Однако, этого им показалось мало, и они решили продолжить пирушку в Керзервенн. Ночь была теплая, но ненастная, начиналась гроза. Проходя мимо перекрестка, подле которого рос дуб, и стояло распятие, они о чем-то крепко поспорили. О чем они спорили, теперь уже не узнает никто. Слуги рассказали мне, что последнее время Паоль часто напоминал Иву о каком-то долге, который тот не спешил отдавать. Поспорив, они затеяли потасовку, причем Паоль ударил Ива так, что тот, отлетев, ударился головой о цоколь распятия. Когда Ива принесли домой, голова у него была в крови, а на распятии утром нашли следы крови, которые не смог смыть даже ночной дождь (впрочем, раскидистый дуб защищал крест и цоколь от дождя). Все это, любезный мой друг, мне рассказали слуги, при этом, конечно же, драка в нехорошем месте у дуба, где пляшут корриганы, вызывала в жителях Керзервенн панический ужас и обрастала такими причудливыми подробностями, что мне оставалось лишь дивиться народной фантазии.
Итак, Ива внесли в дом, где Паоль (а он теперь распоряжался в Керзервенн, как хозяин), приказал отпоить раненого яблочной водкой. Слуги, видя, что начинается очередная оргия, поспешили покинуть замок, так как, во-первых, опасались получить причитавшуюся им долю побоев, а во вторых, надеялись встретить Маргариту у дверей церкви и предупредить о том, какие беспорядки творятся в Керзервенн. Едва они миновали перекресток, как полил дождь, и вспышка молнии озарила замок. Пройдя еще немного, они обернулись, и увидели, как полыхает зарево. Дорога мгновенно раскисла от дождя, и добраться до замка было делом нелегким. Когда двое слуг (третий пошел-таки встречать Маргариту у церкви), добрались, наконец до Керзервенн, замок полыхал как сухое полено. На этом место я прервал их рассказ, ибо одна деталь показалась мне странной: если ты помнишь, когда я гостил в Керзервенн, меня поразила сырость, которая царила во всех помещениях. Я допускаю, что после того, как Ив частично обновил замок, крыша перестала протекать, и внутри дома стало суше. Но не настолько же, чтобы здание сгорело до тла за несколько часов да еще под таким сильным ливнем? Что было причиной пожара? Попадание молнии? Или небрежность в обращении с огнем, которую часто допускают пьяные люди? Но, если верить Маргарите, Паоль никогда не пьянел. Мог ли он допустить, чтобы один из его собутыльников случайно спалил дом Ива? Или речь шла о намеренном поджоге? В этом деле, мой друг, еще много неясного. На пепелище нашли несколько обугленных трупов. В одном из них опознали Ива, в другом – Жоба Керкоза, его приятеля, с которым он пил у Лагадека, в третьем – племянника самого Лагадека, а вот останков Паоля никто не нашел.
Впрочем, не мое это дело – расследовать несчастные случаи. Мне надлежало заняться судьбой Маргариты и юного Клода-Мари. Они остались без жилья и без денег, притом состояние Маргариты требовало постоянного врачебного ухода. Мне предстояло отправить их в Кемпер, где проживала замужняя сестра Маргариты (до моего приезда Маргарите пришлось провести несколько дней на ближайшей ферме). Я написал Ле Гоазью письмо с просьбою помочь Маргарите преодолеть телесные и душевные недуги. Она молода, и я верю, что при надлежащем уходе сможет оправиться ото всех пережитых потрясений. Я с горечью вспоминаю мой первый приезд в Керзервенн, когда эта женщина улыбалась мне, опустив долу свои прелестные голубые глаза, краснея от смущения. Теперь на меня смотрели красные от слез глаза безумной женщины, лицо которой до того исхудало, что тонкая, бледная до синевы кожа обтягивала череп. Поневоле задумался я, как быстро уходит земная красота… Однако при взгляде на младенца сердце мое потеплело. Маленький Клод-Мари, да хранит его Господь, был румян и весел, его синие глаза искрились, он не понимал еще, что в ту страшную ночь он стал наполовину сиротой.
Вместе с Маргаритой, младенцем, и кормилицей, мы сели в мой экипаж и отправились в Кемпер. Дорога, хоть и не самая далекая, оказалась долгой. После вчерашнего ливня дорожное месиво не успело высохнуть, но тут, как назло, снова пошел дождь. Тем не менее, к вечеру мы добрались до Кемпера, и я сдал обеих женщин и мальчика с рук на руки родственникам Маргариты. Мне предложили переночевать тут же, и я с радостью принял это предложение, так как готов был упасть от усталости. Однако, я лег спать в подавленном состоянии духа и долго еще не мог заснуть, размышляя о том, до какой беды способно довести человека неверие. Сам Ив, безусловно, заслуживал такой участи. Одному только Богу ведомо, какие муки он причинял своим близким, да и себе самому, вне всякого сомнения. Он не думал ни о страданиях Маргариты, ни о том, что невинный младенец, рожденный от него же, начинает жизнь в вертепе, а потом останется без отца, без дома и без средств. Да и то сказать, жизнь этому мальчику спасла только набожность Маргариты, которая не поленилась проделать немалый путь с ребенком на руках ради того, чтобы присутствовать на вечерней мессе.
О, как не хотелось бы оканчивать письмо на столь грустной ноте! Однако вряд ли, мой друг, я могу найти в своей памяти что-нибудь веселое. Что ж! Пиши ты, и я порадуюсь за тебя, ибо тебе дано познать те приятные стороны жизни, от которых я отказался ради служения Господу. Что ж, каждому свое, и дай Бог вам обоим пройти свой путь, познав некоторые удовольствия жизни, прежде чем вы успеете вкусить всю ее горечь. Что до приглашения на свадьбу, то я непременно приеду, не беспокойся об этом. Тебе следует лишь заблаговременно оповестить меня о том, на какой день будет назначено венчание. Я еще не так стар, чтобы предпочесть работу над рукописями. хорошему застолью в приятной компании
В ожидании вестей от тебя,
Дом Луи ле Пеллетье.
Несколько минут они сидели молча и смотрели друг на друга.
– Во как! – сказал, наконец, Сашка.
– Да, круто! – выдохнула Дейрдре. Она чувствовала, что с ней происходит что-то странное. Почему-то ей показалось, что они с Сашкой знакомы много лет, чуть ли не с самого детства. Что этот человек за то время, когда они сидели за столом и разбирали письма, сделался ей близким, ближе чем ее собственный бой-френд Найси. И, честно говоря, от такого вот сидения рядышком она получила гораздо больше чувственного удовольствия, чем от вечернего занятия любовью с Димкой. Объяснить этого сама себе Дейрдре не могла.
– Значит, смотри, что у нас получается, – начал рассуждать Сашка, слегка отодвигаясь от стола и потягиваясь; видимо, у него затекла спина. – Мы нашли еще одно письмо, опять какая-то мрачная сказка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39