И тут в моем перегретом мозгу что-то сверкнуло и все стало ясно. До меня дошло, что копы ищут угнанную машину и не знают, кто такая Дороти, понятия не имеют, что она сбежала из тюрьмы.
– Эта машина моя, – заявил я. – Девушка всего лишь моя приятельница. Машину украл я. Ей об этом ничего не известно.
Я знал, что если удастся добиться, чтобы Дороти отпустили, то я легко докажу, что машину не угонял. В Бейкерсфилде я отродясь не был.
– Он не крал, – сказала Дороти. – Угнала я. Если тут кто и ни при чем, так это он.
Я пытался взглядом дать ей понять, чтобы она держала язык за зубами, пытался показать, что знаю, что делаю, но она не обращала внимания.
– Она ненормальная, – сказал я. – Эту машину сегодня днем я украл в Бейкерсфилде.
Копы переглянулись.
– У кого из вас ключи? – спросил первый.
– У меня, – ответила Дороти, достав их из кармана.
– Это еще ничего не доказывает, – заявил я.
Тем временем вокруг нас собралось человек шесть.
– Ну чудесно, просто Аббот и Костелло, – сказал второй коп. – Поедете с нами в участок. – И они нас повели.
– Минутку, минутку – возмутился я. – Я должен взять плащ. И еще мне нужно закрыть дом. Я оставил двери настежь.
– Предоставь это нам, мы присмотрим за домом, приятель, – сказал коп и повел нас к своей машине. Меня сунули вперед, а Дороти посадили сзади. Я хотел предупредить ее, чтобы она молчала и предоставила все мне, потому что для нее это единственный выход, но случай не представился.
Нас арестовали по подозрению в краже при отягчающих обстоятельствах и заперли в разные камеры. В ту ночь я так и не сомкнул глаз.
2
Утром мне сообщили, что меня обвиняют еще и в содействии побегу. Та записка, что Дороти написала Моне на прощание и где черным по белому значилось, что я настоящий друг и раздобыл ей двадцать долларов, – эта записка превратилась в тягчайшую улику, как только полиция выяснила, кто такая Дороти.
Около десяти меня пришли навестить Мона с адвокатом. Звали его Холбрук. Когда я ему рассказал, как все произошло, он воспринял услышанное крайне пессимистически.
– Нам вообще не за что ухватиться, – сказал он. – Можем, конечно, доказать, что вы не имели ничего общего с угоном машины, это так, но второе обвинение гораздо более серьезное. Не хотел бы, чтобы вы питали необоснованные надежды, лучше знать точно, что у них против вас есть. Пока все складывается неважно.
– Но я ведь не пытался преступить закон, – защищался я. – Только дал ей денег, так что все остальное к ней.
– Я знаю, знаю, – буркнул Холбрук. – Вы действовали чисто импульсивно. Но деньги вы ей действительно дали, а когда вас арестовала полиция, заявили, что машину угнали вы и что она не имеет с этим ничего общего.
– Но вам же ясно, почему я так поступил, правда?
Он усмехнулся:
– Это ясно и полиции – теперь. Вы пытались помочь ей скрыться. Приступ героизма, который вас охватил, нам тут ничем не поможет. – Он обернулся к Моне. – Вам, надеюсь, это понятно?
– Да, – кивнула Мона.
– Значит, выручить меня отсюда, сделать так, чтобы меня отпустили, вы не можете? – спросил я.
– С этим ничего не получится.
– Но, черт побери, – возмутился я, – я не хочу оставаться за решеткой!
– Могу только обещать, – заявил Холбрук, – что постараюсь добиться скорейшего рассмотрения вашего дела. Когда будет установлен размер залога, вы сможете отсюда выйти. Не раньше. Знаете вы кого-нибудь, кто бы внес за вас залог?
Я покачал головой.
– А вы? – повернулся он к Моне.
– Сколько это может быть?
– Не знаю. Полагаю, однако, что не больше двух с половиной тысяч.
– Возможно, я кого-нибудь найду, – сказала Мона. – В какой суд поступит дело? Я имею в виду, к какому из судей попадет оно в руки.
– Ох, этим пока вообще не забивайте голову.
– Я хочу знать, – стояла на своем Мона.
– Пока что это неизвестно, – вздохнул Холбрук. – Нужно подождать, когда дело кому-то распределят. Судей с полдюжины, так что, кому оно достанется… А зачем вам это?
– Ну, понимаете, – медленно начала Мона, – хорошо бы дело досталось судье, который предпочел бы взглянуть на него скорее с человеческой точки зрения, чем с чисто юридической.
Адвокат скептически покачал головой;
– Это действительно могло бы помочь, если бы нам как-то удалось протолкнуть ваше дело к такому судье.
– Значит, мы его протолкнем, – решила Мона.
Достав из сумочки банкноту в пять долларов, она подала ее мне.
– Возьми – пригодится.
– Зачем? – спросил я.
Холбрук дотянулся и забрал банкноту из моей руки.
– Нет ли у вас пяти по доллару? – спросил он Мону.
– Какая разница?
Он улыбнулся:
– Большая. Так гораздо безопаснее.
Мона порылась в сумочке, нашла три доллара с мелочью и протянула мне.
– Когда будете что-то покупать, платите всегда целым долларом, – посоветовал Холбрук, вернул Моне пятерку и взглянул на меня. – Выше голову, и надейтесь на нас. Вытащим вас отсюда, как только получится.
– Тебе ничего не нужно? – спросила Мона.
– Нет.
– Завтра я снова приду.
– А как ты это устроишь? Тебе же на работу.
– Как-нибудь устрою. – Она похлопала меня по руке, и они с адвокатом собрались уходить.
Я следил за ними, пока они в коридоре не завернули за угол и не скрылись из виду. Потом перешел на другую сторону камеры, к окну. Тюрьма размещалась во Дворце юстиции, и я находился на двенадцатом этаже. Из окна я видел часть Лос-Анджелеса, квартал оптовых торговых складов, железнодорожные пути и грузовые составы. Вам ясно, о чем я мечтал, когда видел те грузовые составы?
Что до Голливуда, его не было видно совсем. Он был с другой стороны, у меня за спиной.
3
Стояло лето, лето в Джорджии. Батч Зигфрид и я лежали навзничь на берегу Кроу-Крик. Только что мы плавали в глубоком затоне, где водилась самая крупная рыба, а теперь лежали на траве в тени высокого вяза.
– Ральф…
– Что?
– Кем ты хочешь быть, когда станешь большим?
– Не знаю. Может, моряком. А кем ты?
– Не знаю.
– Тогда зачем спрашивать?
– Не знаю.
Было так чудесно там блаженствовать. Сквозь ветви и листья вяза видны были ослепительное голубое небо и плывущие по нему редкие белые облачка. Слышно было, как поют птицы и жужжат и стрекочут насекомые.
– Ральф… а сколько отсюда до Нью-Йорка?
– Не знаю. Почему ты все время спрашиваешь? Отстань хоть на минуту и помолчи.
– Я как раз думал…
– О чем?
– О Нью-Йорке.
– А что тебе до Нью-Йорка?
– Ничего. Только я подумал, что хотел бы поехать туда.
– Когда будешь большой, поедешь. Папа тебя возьмет.
– Да плевал я… Так я не хочу.
Повернувшись на бок, я взглянул на него. А голову подпер ладонью.
– Ты часом не сдурел? Как же ты иначе попадешь?
– Если я туда поеду с папой, то придется вернуться. А я хочу там остаться. Не хочу я торчать в магазине.
– Ты серьезно? Ведь тебе достанется все, что душе угодно: и роликовые коньки, и велосипеды, и рыбацкие снасти. Нет, ты точно сдурел!
– Хочу быть, как ты. Ты делаешь, что хочешь, что тебе нравится. Но, когда я иду купаться или рыбу ловить, каждый раз приходится красться из дому как вору.
И тут внезапно над нами выросла фигура мистера Зигфрида.
– Немедленно потрудись встать и одеться! – рявкнул он на Батча. – Я стараюсь вовлекать тебя в дело, а ты все время где-то шляешься.
Я вскочил и прыгнул в реку, потому что испугался, что он заберет и меня.
– А ты перестань приучать моего сына бездельничать! – закричал он вслед. Я нырнул под воду, а когда выныривал, врезался во что-то головой, да так, что искры из глаз посыпались. Думал, это корень вяза, и поднял руку, чтобы ухватиться за него, но увидал, что это металлическая койка надо мной.
– Ну, вот он, – сказал надзиратель.
Я огляделся и увидел миссис Смитерс.
– Привет, мой мальчик! – сказала она и просунула руку сквозь решетку.
Я одурело сидел на койке и никак не мог прийти в себя. Потом кинулся к решетке и пожал ей руку.
– Ах ты несчастный мой мальчик! – вздохнула она. – Я так торопилась, чтобы успеть сюда. Только что прочитала об этом в газетах.
– Спасибо, – сказал я. – Как любезно, что вы пришли меня навестить.
– Понимаешь, произошла странная вещь. Вчера в «Коронадо» я все время чувствовала – что-то не в порядке. Не знала, что бы это могло быть и кого это могло касаться, – просто странное предчувствие. И вот оно что!…
– Я ничего не сделал, – сказал я. – Правда.
– Не имеет значения, сделал ты что-то или нет, – заявила она. – Я вытащу тебя отсюда во что бы то ни стало. Я уже была у одного приятеля – он политик, так вот, он обещал мне, что завтра ты будешь на свободе.
Не знал я, верить ей или нет, но все-таки поверил, потому что очень хотелось. – Когда человек в беде, как я, в тот миг он хватается за любую соломинку, если чувствует, что есть хотя бы шанс.
– Спасибо, миссис Смитерс, – сказал я и почувствовал, как слезы навернулись на глаза. – Огромное спасибо.
– Надзиратель! Мистер надзиратель! – позвала она.
Двое подонков в камере напротив начали посмеиваться над миссис Смитерс:
– Господи, вот так цаца!
– Ты глянь на это вымя, охренетъ можно!
– Эй, приятель, ты случайно не принц Уэльсский?
– А какой зад, браток! Как накачанная шина!
Миссис Смитерс пыталась игнорировать эти реплики, но я видел, что она начинает нервничать.
– Попались бы вы мне, мерзавцы! – заорал я на них.
Они тоже заорали в ответ, и тут появился надзиратель.
– Ну-ка тихо, ребята! – рявкнул он.
Подонки умолкли.
– Уважаемая, – сказал надзиратель, – вам бы лучше уйти.
– Я уже иду. Послушайте, этот молодой человек – мой исключительно хороший друг, и я бы хотела, чтобы ему были предоставлены все удобства, которые вы можете предложить, – продолжала она, роясь в сумочке. Потом, зажав в руке банкноту, протянула ему.
– Сделаем все, что в наших силах, – ответил надзиратель, но руки с банкнотой словно не видел. Миссис Смитерс подтолкнула его этой рукой, пытаясь заставить взять деньги.
– Благодарю, это совершенно излишне, – сказал он. – Денег я от вас не возьму.
Миссис Смитерс разочарованно сунула банкноту обратно в сумку.
– Пока, мой мальчик, – это она мне. – Завтра мы обедаем вместе.
– Благодарю, миссис Смитерс. Надеюсь, ваш приятель сдержит слово.
– Разумеется, не сомневайся. Так до встречи.
– До встречи.
Уходя с надзирателем, она еще раз помахала мне на прощание. Два мерзавца из камеры напротив дождались, пока надзиратель с миссис Смитерс исчезли из вида, и тут же начали снова:
– Пока, мой мальчик.
– Ты что, парень, альфонс?
– Чмок-чмок, дорогуша! Завтра мы обедаем вместе!
– Хрена вы завтра пообедаете!
Надзиратель вернулся и быстро навел порядок.
– А ну заткнитесь, ребята, – спокойно велел он.
– Пустите меня к тем мерзавцам, – сказал я, – я их вмиг угомоню.
– Ты тоже сиди тихо, – осадил меня надзиратель.
Я отошел от решетки к койке и снова залез на нее. Хотелось уснуть и проснуться только завтра, а проснувшись, оказаться где угодно, только не здесь. Я закрыл глаза и попытался уснуть, попытался вернуть тот сон, который мне прервали, тот момент, когда я плавал, еще не ударившись головой.
Вечером надзиратель принес бонбоньерку, которую передала Мона, и показал мне, что она нацарапала на коробке снизу: «Р.! Жаль, что я не смогла тебя увидеть, но время посещений уже закончилось. Не волнуйся. Делаем все, что можем. М.».
В коробке поверх конфет лежало письмо из дома. Точно такое же, как и все остальные, которые писала мне мать, и говорилось в нем, что дома у нас все по-старому и что они рады, что я преуспеваю в Голливуде.
4
Предварительное слушание дела проходило на следующий день. Присутствовали Мона, миссис Смитерс и Холбрук. Адвокат Холбрук посоветовал мне признать свою вину в содействии при побеге, чтобы побыстрее решить вопрос с залогом. Второе обвинение отклонили. Судья вызвал обоих полицейских, которые арестовали нас с Дороти у выхода с нашего двора, и те рассказали, как все произошло: что они обнаружили угнанную машину, стоящую на Вайн-стрит, и сидели у нее, пока рядом с машиной не появились мы – Дороти и я. Признали, что в тот момент им еще не было известно, что Дороти – беглая арестантка. Надзирательница женской тюрьмы, где сейчас содержали Дороти, сообщила, что у задержанной в кармане было двадцать долларов, а другой полицейский, тот, что обыскивал меня, показал, что нашел у меня в кармане письмо, которое Дороти написала Моне и где говорилось, что я дал ей денег.
Наклонившись к Холбруку, я сказал ему, что все это правда и я все признаю. Потом я его спросил, почему судья так тянет время и не закругляется.
– Это формальность, – сказал он мне. – Все должно быть в протоколах, если вдруг понадобится позднее.
Больше там почти ни о чем и не говорили. Судья заявил, что доказательств достаточно, чтобы предъявленные мне обвинения были переданы высшей судебной инстанции, и установил залог в размере трех тысяч долларов.
Тут поднялась миссис Смитерс и заявила, что готова взять залог на себя, а потом она, Холбрук и судья удалились посовещаться. Я спросил одного из полицейских, значит ли это, что я свободен.
– Сейчас будете, если у этой дамы достаточно денег, чтобы она могла внести за вас залог.
– У нее их в тыщу раз больше, – хмыкнул я.
Мона смотрела в окно и казалась задумчивой. Почувствовав мой взгляд, она обернулась.
– Ну разве не ужасно, что мы оба снова здесь, в этих судебных стенах? – тихо спросила она. – Так не должно быть. Мы ведь хотим, только чтобы нас оставили в покое.
– Ничего, долго это не продлится, – вздохнул я.
– Надеюсь, – кивнула она. – Вчера вечером я встречалась с судьей Баджесом.
– Точно? И что он сказал?
– Хочет запросить твое дело, чтобы оно рассматривалось в суде под его председательством. Так что теперь нам нужно только молиться, чтобы Баджеса выбрали снова и чтобы он еще занимал свой пост, когда начнется процесс.
– Это прекрасно, но, надеюсь, ты не наговорила ему ничего лишнего?
– О-о, – улыбнулась она, – разумеется, нет. Встреча прошла по всем правилам этикета.
По ее глазам мне стало ясно, что она имеет в виду.
Миссис Смитерс вернулась в зал суда вся сияющая, с распростертыми объятиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17