– Ах, опыт, – сказала Паула. – Конечно, это великое дело. А ваш учитель Лопес тоже говорит вам об опыте?
– Нет, что вы. Но если бы он захотел… Он свой в доску, но не из тех, что кичатся этим. С Лопесом мы здорово развлекаемся. Он строгий, это точно, но, когда доволен ребятами, может пол-урока болтать с ними о воскресных матчах.
– Да что вы, – сказала Паула.
– Ясно, Лопес свой парень. Его на кривой не объедешь, как Перальту.
– Кто бы мог подумать, – сказала Паула.
– Чистая правда. А вы думали он как Черный Кот?
– Черный Кот?
– Ну да, Стоячий Воротничок.
А-а, другой ваш учитель.
– Да, Сумелли.
– Нет, я итого не думала, – сказала Паула.
– Да, конечно, – сказал Фелипе. – Кто станет сравнивать. Лопес свой парень, все ребята так считают. Даже я иногда учу его уроки, честное слово. Я с удовольствием стал бы его другом, но, конечно…
– Здесь у вас будет такая возможность, – сказала Паула. – Есть несколько человек, с которыми стоит завести знакомство. Медрано, например.
– Точно, но он отличается от Лопеса. А также от вашего… Рауля. – Фелипе опустил голову, и капелька воды скатилась по его носу. – Все они очень симпатичные, – сказал он смущенно, – хотя, правда, намного старше меня. Даже Рауль, а ведь он очень молодой.
– Нет, не такой уж он молодой, – сказала Паула. – Порой он становится отвратительно старым, ибо слишком много познал и страшно устает от того, что ваш учитель Перальта называет опытом. Иногда, напротив, он выглядит слишком молодым и делает самые несусветные глупости. – Она заметила смятение в глазах Фелипе и замолчала. «Кажется, я становлюсь на путь сводничества, – подумала она весело. – Пускай сами спеваются. Бедняжка Нелли походит па актрису из немого кино, а па ее женихе купальный халат висит, как па вешалке… И почему эти двое не бреют волосы под мышками?»

Словно это было самым естественным делом на свете, Медрано наклонился над коробкой, выбрал револьвер и положил его в задний карман брюк, предварительно проверив, заряжен ли он и исправно ли работает– барабан. Лопес собирался поступить точно так же, однако, вспомнив о Лусио, остановился. Лусио протянул руку и тут же отдернул, покачав головой.
– Чем дальше, тем я все меньше понимаю, – сказал он, – для чего это нам?
– Ну и ire берите, – сказал Лопес, отбросив всякую вежливость. Он взял второй револьвер и протянул его Раулю, который смотрел па него с задорной улыбкой.
– Я скроен по-старинке, – сказал Лопес. – Мне никогда не нравились автоматы, в них что-то злодейское. Возможно, ковбойские фильмы и привили мне любовь к револьверу. Я, че, воспитывался еще до гангстерских картин. Помните Уильяма Харта?… Как странно, сегодня будто день воспоминаний. Сначала пираты, теперь вот ковбои. С вашего разрешения возьму эту кoробку с патронами себе.
Паула постучала два раза и вошла, вежливо намекнув, чтобы они освободили каюту, так как ей надо надеть купальный костюм.
Она с любопытством посмотрела па жестяную коробку, которую только что закрыл Рауль, по ничего не сказала. Все вышли в коридор; Медрано с Лопесом отправились по своим каютам прятать оружие; оба чувствовали себя крайне неловко с оттопыренными карманами, где, кроме оружия, лежали еще ко робки с патронами. Рауль предложил встретиться через четверть часа в баре и снова ушел к себе. Паула, напевавшая в ванной, слышала, как он открыл ящик шкафа.
– Что означает этот арсенал?
– Ах, так ты заметила, что это ne marrons glacйs Засахаренные каштаны (франц.).

– сказал Рауль.
– Я что-то не помню, чтобы ты брал с собой эту коробку.
– Нет, это военный трофей. Пока еще трофей холодной войны.
– И вы намерены вступить в бой с дурными людьми?
– Не раньше, дорогая, чем истощим дипломатические ресурсы. Излишне, конечно, говорить это, но я был бы тебе весьма признателен, если ты не станешь упоминать про наши военные приготовления в присутствии дам и Детей. Вероятней всего, мы потом над этим посмеемся и сохраним это оружие как воспоминание о путешествии на «Малькольме». Но в настоящее время мы очень хотим попасть на корму, любым способом,
– Mon triste coeur bave а la poupe, mon coeur couvert de caporal Грустное сердце мое плюется пеной в корму, солдатское, жесткое сердце мое (франц.).

, – проворковала Паула, появляясь в бикини. Рауль восхищенно свистнул.
– Можно подумать, что ты впервые видишь меня в пляжном наряде, – сказала Паула, смотрясь в зеркало шкафа. – А ты не переоденешься?
– Попозже, сейчас нам предстоит начать выступление против глицидов. Какие восхитительные ножки прихватила ты в это путешествие.
– Да, мне об этом уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать меня сколько хочешь. Но я думаю, ты уже выбрал себе другую модель.
– Спрячь, пожалуйста, свои ядовитые стрелы, – сказал Рауль. – На тебя еще не подействовал йодистый морской воздух? Во всяком случае, меня, Паула, оставь в покое.
– Хорошо, sweet prince Милый принц (англ.).

. До скорой встречи. – Она отворила дверь и, обернувшись, добавила: – Только не делай глупостей. Меня не касается, что вы задумали, но вы трое единственные, с кем можно общаться на борту: Если вам повредят… Ты позволишь мне быть твоей патронессой?
– Безусловно, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что ты бесподобна в этом купальном костюме? Да, говорил. Ты наверняка подымешь настроение у двух финнов и одного из моих приятелей.
– Кто-то упоминал об ядовитых стрелах… – сказала Паула. Она снова вошла в каюту. – Скажи откровенно, ты поверил в сказку о тифе? Нет, конечно. Но если не верить в это, тогда еще хуже, тогда вообще ничего не понятно.
– Я уже пережил в детстве нечто подобное, когда вздумал стать атеистом, – сказал Рауль. – Тут-то и начались трудности. Предположим, что выдумка с тифом прикрывает какую-то темную сделку, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио, вещи, как известно, весьма неприглядные на вид. У меня масса таких предположений, одно страшнее другого.
– А если на корме ничего нет? Если это только самоуправство капитана Смита?
– Мы все так и думаем, дорогая. Например, я, когда стащил эту коробку. И повторяю, будет куда хуже, если на корме ничего нет. Я просто жажду увидеть там компанию лилипутов, ящики с лимбургским сыром или, на худой конец, палубу, кишащую крысами.

Безжалостно поправ надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, ожидавших, что Медрано оживит их затухающий разговор, он подошел к Клаудии, которая предпочитала кофе в баре играм на палубе. Спросив пива, он вкратце рассказал о принятом ими решении, ни словом не упомянув о жестяной коробке. Медрано с трудом удавалось сохранить серьезность; у него было такое чувство, будто он сочиняет какую-то историю, однако достаточно правдоподобную, чтобы рассказчик и слушатели не чувствовали себя неловко. Пока он излагал доводы, побуждавшие их пробиться на корму, он чувствовал себя едва ли не солидарным с противоположным лагерем, словно, забравшись на самую верхушку мачты, мог правильно оценить игру.
– Если хоть немного подумать, все это выглядит нелепо. Наверное, следовало бы попросить Хорхе возглавить нас; тогда осуществились бы его замыслы, очевидно куда более реальные, чем наши.
– Кто знает, – сказала Клаудиа. – Хорхе тоже чувствует, будто происходит что-то странное. Недавно он сказал мне: «Мы как в зоологическом саду, только зрители не мы». Я прекрасно поняла его, потому что меня самое не оставляет подобное чувство. И все же правильно ли мы поступаем, решившись на бунт? Я говорю это не из пустого страха, а из боязни разрушить некую стену, вместе с которой рухнет и декорация этой комедии.
– Комедии… Да, возможно. Но я скорее воспринимаю это как своеобразную игру с противоположным лагерем. В полдень они сделали ход и теперь, пустив часы, ожидают, когда мы ответим. Они играют белыми и…
– Вернемся к понятию игры. Я полагаю, что она составляет часть современной концепции жизни, лишенной иллюзий и трансцендентности. Ты соглашаешься быть добрым слоном или доброй ладьей, ходить по диагонали или рокироваться, лишь бы спасти короля. Впрочем, «Малькольм», по-моему, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, по крайней мере от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем она становится все более функциональной и безликой. С каждым днем все больше электроприборов в кухне и книг в личной библиотеке.
– Для того чтобы ваша домашняя жизнь походила на здешнюю, в ней должно быть чуточку таинственности.
– Она и есть, и зовут ее Хорхе. Что еще может быть таинственней, чем настоящее, лишенное и тени настоящего, абсолютное будущее. Нечто утраченное с самого начала, чем я руковожу, чему помогаю и что одухотворяю, словно оно вечно будет моим. Подумать только, какая-то девчонка уведет его от меня через несколько лет, какая-то девчонка, которая сейчас читает детские приключения или учится вышивать крестом…
– Кажется, вы говорите это без грусти.
– Нет, грусть слишком ощутима, слишком явственна и реальна. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения: с сегодняшней, когда он делает меня безгранично счастливой, и с другой, удаленной во времени, когда на софе будет сидеть старуха, одна в пустом доме. Медрано молча кивнул. При дневном свете яснее обозначились мелкие морщинки вокруг глаз Клаудии, однако выражение усталости на ее лице не выглядело столь нарочитым, как у подруги Рауля Косты. Это был итог, дорогая цена жизни, па-лет легкого пепла. Ему правился спокойный голос Клаудии, ее манера произносить «я» не напыщенно, но звучно, так что ему хотелось опять услышать это слово, которого он ждал с затаенным наслаждением.
– Вы чересчур здраво рассуждаете, – сказал он. – А это стоит очень дорого. Сколько женщин живет настоящим, не думая, что в один прекрасный день они потеряют сыновей. Сыновей и еще очень многое в придачу, как я, как все. У краев шахматной доски растет гора съеденных пешек и коней, а жить – это значит пристально следить за фигурами, находящимися в игре.
– Да, верно, и создавать ненадежное спокойствие с помощью уже готовых суррогатов. Искусства, например, или путешествий… Однако и с помощью этих средств можно обрести необычное счастье, подобие фальшивой устойчивости, которая радует и удовлетворяет многих, даже незаурядных людей. Но я… Не знаю, особенно в последние годы… Я не чувствую себя довольной, когда довольна, радость причиняет мне боль, и одному богу известно, способна ли я вообще радоваться.
– По правде говоря, со мной такого еще не случалось, – сказал Медрано задумчиво, – но мне кажется, я могу это понять. Это вроде ложки алоэ в бочке меда. Кстати, если я когда-либо и замечал вкус алоэ, то он лишь усиливал для меня сладость меда.
– Персио способен доказать, что мед в иных случаях может быть одной из самых горьких разновидностей алоэ. Но, не забираясь в гиперкосмос, как он любит выражаться, я полагаю, что мое беспокойство в последнее время… О, в нем нет ничего интересного либо метафизического, это как бы слабый знак… Без всяких видимых причин я становлюсь раздражительной и удивляюсь сама себе. Но отсутствие причин не успокаивает меня, а, скорее, тревожит, я, знаете ли, очень верю в свою интуицию.
– И это путешествие своего рода защита против беспокойства?
– Ну, слово «защита» звучит слишком торжественно. Угроза нападения не настолько сильна; к счастью, меня минула обычная судьба аргентинок, которые имеют детей. Я не поддалась соблазну создать то, что называют домашним очагом, и, возможно, большая часть вины за разрушение этого очага лежит на мне. Мой муж никогда не хотел понять, почему я не радуюсь новой модели холодильника или возможности провести отпуск в Мар-дель-Плата. Я не должна была выходить замуж, вот и все, однако были причины, чтобы поступить так, и среди них желание моих родителей, их трогательная вера в меня… Они скончались, и теперь я свободна, могу быть самой собой.
– Вы не производите впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – Ни даже бунтарки, в том значении, какое вкладывают в это слово буржуа. И слава богу, вы не из высокородной семьи, не состоите в Клубе матерей. Любопытно, я никак не найду вам определения и, кажется, не сожалею об этом. Образцовая супруга и мать…
– Я знаю, мужчины в панике отступают от слишком образцовых женщин, – сказала Клаудиа. – Но это только до женитьбы.
– Если образцовая женщина – это та, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивают только в пепельницу, а по субботним вечерам обязательный поход в «Гран Рекс» Кинотеатр в Буэнос-Айресе.

, мое отступление было бы столь же поспешным, как до, так и после супружества, вернее, до супружества дело бы и не дошло. Однако не подумайте, что я приверженец богемы. У меня есть особый гвоздик, на который я вешаю галстуки. Здесь скрыт более глубокий смысл, я подозреваю, что., образцовая женщина ничего не представляет собой как женщина. Мать Гракхов знаменита только благодаря своим детям, всемирная история была бы еще печальней, если бы все знаменитые женщины походили на мать Гракхов. Вы приводите меня в замешательство своим спокойствием и уравновешенностью, которая совсем не вяжется с тем, что вы мне сказали. И поверьте, к счастью, ибо чрезмерная уравновешенность обычно превращается в самую обычную скуку, особенно во время путешествия в Японию.
– О, Япония. С каким скепсисом вы это говорите.
– Я думаю, вы тоже не очень верите, что попадете туда. Скажите правду, если сейчас уместен такой вопрос: почему вы сели на «Малькольм»?
Клаудиа взглянула на свои руки и задумалась.
– Не так давно я говорила с одним человеком, – сказала она. – С одним человеком, отчаявшимся в жизни и считающим ее лишь жалкой отсрочкой, которую можно прервать в любой момент. Этому человеку я кажусь воплощением силы и здравомыслия, он всецело доверяет мне и поверяет все свои тайны. Мне бы не хотелось, чтобы он узнал о том, что я вам скажу, ибо две слабости могут дать при сложении страшную силу и привести к катастрофе. Знайте, я очень похожу на этого человека;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53