Дверь стояла неприкаянно посреди ничего, посреди пустоты. Но она защищала от ветра. Иначе бы ветер сбил Олю с ног.
В замочную скважину проникал одинокий луч, густо-пурпурный луч заходящего солнца. Он торчал из скважины, словно прозрачный ключ, и песчинки роились в нем, розовея.
Оля стояла, прижавшись к Двери. На пустой планете это была единственная опора, к которой можно было прислониться. Единственная защита, за которой можно было спрятаться.
И вдруг Дверь вспороли огненные брызги, и в дыры, обрамленные вспученной древесиной, хлынули красные кровавые лучи солнца, оседающего за круглый бок голой планеты.
Олю залило красным и огненным. Она обхватила Дверь руками, прижалась к ней, как к матери, – то ли защитить, то ли защититься?
В пробитые солнцем дыры врывался космический ветер. Кровавые облака стремительно догоняли мстительный красный шар солнца и обваливались за горизонт…
На часах было полпервого ночи. Сердце удушливо билось, в горле пересохло. Я сползла с постели.
Не зажигая света, выпила на кухне воды, закурила. Незавешенное окно – не успела купить занавески – смотрело в ночь.
На улице раздался негромкий мужской голос. Я осторожно выглянула.
Двое парней стояли внизу под окнами, разговаривая. Оба в джинсах. Но кто нынче не носит джинсы?
Вдруг они оба подняли головы и посмотрели на окна. Я похолодела. Я теперь буду бояться каждого представителя человеческой породы в штанах. Особенно если штанами являются джинсы.
Парни направились к подъезду. К моему подъезду.
Я кинулась в прихожую и прижала ухо к двери. Лифт прошумел мимо, унесясь куда-то вверх. Сердце мое глухо билось.
Вспомнилось, как тогда, у Шерил, я стояла у двери. Теперь-то я понимаю, что, если бы ему удалось войти в квартиру, он бы убил меня. Или Шерил. Или нас обеих.
Да, вот так теперь я и буду жить: вздрагивать, слушать стук собственного сердца и звон от ужаса в ушах, буду передвигать ватные от страха ноги в надежде, что удастся спастись, что и на этот раз – судьба охранит…
Потому что меня хотят убить. Как это странно – хотят убить . Меня.
Почему?! Кому я помешала? Кто этот безжалостный заказчик, пославший убийцу? Кто этот человек, которому не жалко меня – молодую, красивую девушку, успевшую прожить на свете всего двадцать один год, никому не причинившую зла и ничем не заслужившую такого жестокого и раннего конца? Я люблю жизнь, я хочу жить! По какому праву моей жизнью хотят распорядиться!!!
Конечно, я плачу. Мне себя жалко, я так беспомощна и одинока, за мной охотится убийца. И нет больше единственного человека, который мог бы меня защитить, – нет Игоря. Он исчез. Он меня бросил. Предал.
Нет, он меня не просто бросил, он меня не просто предал. Джонатан сказал: ты оказалась замешана в этом деле, ты слишком многое узнала и поняла. И поэтому ты стала помехой.
То есть я стала мешать Игорю. В его «делах», которым он себя столь самозабвенно отдает, я получилась лишней. Он сделал свой выбор между мной и делами, и этот выбор оказался не в мою пользу.
Теперь, как и Шерил, я обречена.
Какое счастье, что Шерил лежит в коме, в больнице, под охраной! Ее теперь не убьют. По крайней мере, пока она в коме, пока ее охраняют… А вот если она выздоровеет и выйдет из больницы…
Увижу ли я, как Шерил выздоровеет и выйдет из больницы? Или меня убьют раньше?
Стоп! Но ведь убийца мой адрес не знал! Потому что он спрашивал адрес у Владимира Петровича. Старый адрес, прошу заметить! Убийца не знал, что я переехала !
Нет, это не Игорь послал убийцу – уж он-то знал, что я сменила адрес! Игорь в этом деле замешан, не знаю как, но замешан… И я ему больше не верю…
Но это не он послал убийцу. Это кто-то другой. Кто?
Бежать!
Исчезнуть, как советовал комиссар. Спрятаться, скрыться. Чтобы не нашли. Никогда не нашли. Пусть думают, что это меня расстреляли через дверь. Что это мое мертвое тело вынесли под простыней. Даже если убийца все же где-то прятался, наблюдая, то он не мог догадаться, что это не я. Тело было укрыто с головой. Так что я исчезла, меня больше нет.
Ага, как же, – мое тело! А кто чуть не врезался в носилки? Кто закричал санитарам?
Я. Собственной персоной.
Если он наблюдал, он меня видел. И он понял, что снова промазал. И теперь он, как никогда, зол и полон решимости. Его намерение убить меня уже не просто рабочее задание – теперь это уже личное, сокровенное желание. Желание отомстить за то, что я до сих пор жива.
Если он наблюдал…
Я снова поплелась в постель. Не засну ведь. Но что еще можно делать ночью?
Позвонить Джонатану? Начало второго. Неприлично.
Маме звонить нельзя, ее телефон может быть на прослушивании. С Игорем ничего не понятно, однако понятно, что звонить ему тоже нельзя: его нет, его телефон прослушивается, он в этом деле замешан, и спасать меня он не будет.
Если бы он мог, если бы он хотел меня спасти, то уже бы спас. Уже бы приехал и был здесь, рядом.
Но его нет рядом, и никого нет.
А Джонатану звонить неприлично. Полвторого.
Но он ведь даже не знает, что Кати убили! Что Кати убили вместо меня.
«Неприлично! – сказала я себе, набирая номер Джонатана. – Так не принято!»
А убивать – принято?
А умирать от страха одной, в пустой квартире – принято?
Голос его был заспан. Но ожил мгновенно, как только понял, что это я. И этот заспанный голос был сейчас самым родным, самым желанным на свете.
– Джонатан, миленький, приезжай ко мне! Я боюсь… У меня очень плохие новости, ужасные просто… Мне так нужно с тобой поговорить, приезжай!
Записав мой адрес, Джонатан высчитал необходимое время и пообещал быть у меня через тридцать-сорок минут.
Как это глупо, все эти мои страхи, все эти напряженные церемонии, которыми я обставила наши с ним отношения! Он любит меня, несомненно любит, и мне нужно только дать ему понять, что я готова принять его любовь, что я готова на нее ответить!
«Готова ответить…» Интересное выражение. А нельзя ли проще: что я люблю его? Нет, почему-то нельзя. Это не одно и то же. «Готова ответить на любовь» – это куда осторожнее, сдержаннее, это позволяет еще раз себя переспросить, еще подождать, чтобы последняя настороженность развеялась.
А вот откуда эта настороженность? Я уже давно выкинула из головы мысль, что Джонатан мог подложить мне отравленный шоколад. Мне нечего бояться с ним. Кроме самой себя…
С Игорем было все по-другому. В него я влюбилась почти сразу, не задаваясь лишними вопросами, не мучаясь самоанализом. Игорь, при всей своей ненавязчивости, повел себя с самого начала так, будто иначе и быть не может, будто мне было просто суждено его встретить, полюбить, жить с ним. Он незаметно решил это за меня, и мне ничего не оставалось (и не хотелось, и даже не думалось), как исполнить написанную для меня роль в его сценарии.
Джонатан ждал моего решения. Моего собственного, отчетливого решения, без подсказок из суфлерской будки. Он не пытался к нему подвести, он не старался создать впечатление, что наши возможные отношения – это сама собой разумеющаяся вещь, он не гипнотизировал мою волю – он предоставил мне полную свободу. Свободное право свободного человека сделать осознанный выбор.
А свобода – тяжелое бремя. Выбор – тяжелый труд. Решение – это ответственность за свои действия, за их результаты, которую никто с тобой не разделит: сама решила – сама пожинай плоды. Хорошие плоды – тем лучше. Плохие – что ж, сама выбрала. И свалить не на кого.
И Джонатан взвалил на меня эту ношу. И терпеливо ждет, пока я с нею справлюсь. Что ж, я понимаю – таково его воспитание и представление о свободе личности. Он эту личность по-настоящему уважает и считает себя не вправе влиять на ее решения. И теоретически я его взгляды разделяю.
Но только теоретически. А практически – я трушу. Я не привыкла быть столь независимой. Я только сейчас начинаю понимать, что в моей короткой жизни я была всегда ведома: школой, советской системой, мамой, Игорем…
И теперь я трушу сказать самой себе: да, я влюблена в Джонатана. Да, он без конца лезет в мою голову, а я его оттуда выпихиваю своими страхами, мыслями о верности Игорю, подозрениями в гомосексуальности – короче, всеми способами выпихиваю. И причем столь успешно, что даже не в состоянии понять, до какой степени я влюблена…
Но сейчас я была менее всего расположена разбираться в своих чувствах. Пережив страшный шок от смерти Кати, я чувствовала себя выжатой до предела. Мысль о том, что Джонатан едет ко мне, хоть немного меня успокоила.
Напряженные нервы расслабились.
Я задремала.
Меня разбудил скрип – то ли двери, то ли паркетных половиц. Джонатан приехал! Я подумала сквозь дрему: не буду вылезать из постели – пусть он подойдет и сядет возле меня, пусть наклонится и поцелует, хотя бы и в нос, как в прошлый раз…
Но в ту же секунду меня пронзила мысль: как же он мог войти в квартиру?! Дверь ведь была заперта !!!
Я села рывком, напрягая слух. Ничего не слышно. Ни шороха, ни скрипа. Мне, должно быть, приснилось…
Еще подождала, послушала. Тишина. Только гулкий стук сердца в моих ушах. Еще немного такой жизни, и я начну принимать валокордин, как мама.
Я все же выбралась из кровати и осторожно выглянула из своей комнаты. Окна без занавесок пропускали достаточно света от фонарей на улице, и можно было вполне убедиться, что в гостиной никого нет.
Прокралась в прихожую. Пусто.
Подошла к двери. Закрыта.
Потрогала замки.
Замки были не заперты!
Но я прекрасно помню, что я их запирала!!!
Меня обуял такой ужас, что парализовало дыхание. Несколько секунд я неподвижно стояла у двери, боясь обернуться. Мысли метались какими-то обрывками, я ничего не соображала, кроме одного: он здесь!!! Убийца – в моей квартире!!!
Бежать. На лестничную площадку, звонить в соседские двери, кричать, звать на помощь!
Ничего, что я босиком, ничего, что в ночной рубашке, – лучше быть живой босиком, чем мертвой в белых тапочках!
Мне казалось, что дуло пистолета смотрит мне в спину. Мне казалось, что в спину уставились два пустых, безжалостных глаза. Но обернуться было выше моих сил. Я осторожно взялась за ручку двери. Тихо прижала ее книзу, потянула дверь на себя. Узюсенькая, острая полоска света с лестничной площадки проникла в образовавшуюся щель. Еще мгновение, и…
Горло мое перехватило…
Горло мое перехватили.
Удавкой.
…Сквозь ресницы проникал слабый свет. Такой примерно, какой может давать настольная лампа под абажуром. Если я в раю, то у них тут очень интимно…
Я чуть-чуть приоткрыла глаза. В моей комнате горел ночник – один из тех, которые я выбирала с любовью и заботой о нашем с Шерил уюте.
Странно, я была все еще жива.
Я лежала на кровати.
В кресле сидел убийца.
…Это был тот самый брюнет, с лицом манекена и улыбкой ребенка. Красивые карие глаза смотрели прямо на меня, но их выражение было неуловимо, и ничего в них не изменилось, когда наши взгляды встретились.
У меня горела, как от ожога, кожа на шее. Я прикоснулась к ней. Полоска кожи была выпуклой, опухшей, воспаленной. Больно.
К тому же и голова моя плохо работала – кратковременное удушье явно не улучшило мозговую деятельность, и голова была ватной, тяжелой и тупой.
Может быть, поэтому я, только что умиравшая от ледяного ужаса при виде каких-то двух парней на улице, теперь почувствовала лишь какой-то неопределенный, слабый, размытый страх.
Я оперлась на локоть и снова посмотрела на него, на этот раз в упор. И снова подивилась: ничего не отразил его стеклянный взгляд. Зрачки не двинулись, веки не мигнули. Будто он был один в комнате и смотрел, задумавшись, на пустое место.
На коленях у него лежал пистолет.
– Как тебя зовут? – спросила я по-русски, демонстрируя свое необыкновенное самообладание и потрясающую догадливость.
Его темные зрачки немного сфокусировались.
– Тебе какая разница? – Он ничуть не удивился, и голос его был спокоен и равнодушен.
– А тебе какая?
– Мне – никакой.
– Так скажи.
– Ну, Дима.
Он, мерзавец, в отличие от меня, даже ничего не демонстрировал – так глубоко ему было наплевать на меня. Так он меня и убьет – равнодушно и спокойно… Когда?
И вдруг я вспомнила, что Джонатан едет ко мне! Дверь открыта… Если этот Дима не закрыл замки! Тогда, может, у меня есть шанс… Интересно, сколько времени прошло с его звонка?
– Который час? – спросила я.
Дима сверкнул золотым браслетом:
– Без десяти.
– Без десяти что?
– Два. А тебе зачем?
– Так просто. Я спала… Или была в обмороке… Я точно не знаю.
Мне было необходимо потянуть время, дотянуть время до приезда Джонатана. Еще каких-то десять-двадцать минут! Джонатан меня спасет, я не сомневалась в этом!
Я только сомневалась, успеет ли…
– Почему ты меня не убил сразу, Дима?
– А так…
– «Так» – это как?
– Интересно было.
– Интересно – что?
– Посмотреть на такую везучую.
– Ну и как, посмотрел?
Дима кивнул.
– Ага. Красивая ты телка.
– Подхожу как кандидатура на труп?
– Какая дура!
– Ладно, проехали. Тебе как, Дима, убивать нравится?
– А мне без разницы.
Ведь точно, ему без разницы. В этих карих, осененных длинными, загнутыми кверху ресницами глазах тотально отсутствовало какое бы то ни было выражение – ни жестокости, ни наглого бахвальства, ни тупой готовности исполнять чью-то волю – ничего того, что привычно ассоциируется с обликом преступника. Пустые, красивые приспособления для смотрения.
Я, стараясь не производить резких движений, села на кровати по-турецки. Дима не шелохнулся, но взгляд его напрягся и пальцы сжались на рукояти пистолета. Увидев, что я всего-навсего устроилась поудобнее, он немного расслабился, по-прежнему не сводя с меня глаз.
– Ты предпочитаешь убивать красивых девушек или некрасивых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56