Они были вдвоем в купе. Бенц обнял Елену, а она склонила голову к нему на плечо. Поезд мчался под уклон, и колеса отбивали частые ритмичные удары. Над темным горизонтом мерцало зарево огней Софии. Елена подняла голову и поглядела на Бенца с грустной, тихой улыбкой.
– Да, Эйтель… – прошептала она.
– Что?
– Я уеду с вами и стану вашей женой.
Бедная Елена!.. Только сейчас она решилась.
Когда они прибыли на софийский вокзал и сошли с поезда, Елена взяла Бенца под руку, и в этом жесте он увидел доверие и первое открытое проявление их новых отношений. Шел дождь. Воздух был насыщен испарениями от мокрых шинелей. Пробиваясь сквозь беспорядочную толпу немецких и болгарских солдат, они направились к выходу. На осунувшихся лицах болгар читалось лихорадочное возбуждение, страх, смятение и в то же время радость, вызванная известием о мире.
Бенц нанял извозчика. Елена молча сжалась на сиденье. Бенц обнял ее. Ему казалось, что нет на свете ничего дороже этого маленького, хрупкого тела, дрожащего в его руках от осеннего холода. Он повернулся к ней и все время пути не сводил с нее глаз. Пролетка катилась, и электрические фонари то освещали лицо Елены, то, оставаясь позади, погружали его во мрак. С горькой решимостью она вглядывалась в темноту, словно там таилось нечто неизвестное, что она, казалось, победила ценой огромных усилий. Время от времени пальцы ее судорожно сжимали руку Бенца. Через четверть часа извозчик доставил их к дому. Холодную и пустынную улицу заливали потоки дождя. Свет фонарей тоскливо отражался на мокрых плитах тротуара. Елена позвонила. Над лестницей вспыхнула лампа, круглолицый лакей открыл дверь. Он поглядел на Елену с испугом и сочувствием.
– Брат здесь? – торопливо спросила она.
Слуга промолчал. На его лице отразились тревога и смущение. Когда он принимал от Бенца шинель и фуражку, Елена повторила свой вопрос. Лакей еще больше смутился, подбородок у него дрогнул. Видимо, он колебался, не зная, что сказать. Окончательно растерявшись, он еле вымолвил:
– Мадемуазель Елена, ваш брат ранен дезертирами.
Елена без чувств упала на руки Бенцу. И пока он нес ее вверх по лестнице, ясная и пронзительная мысль повергла его в отчаяние: Елена не поедет с ним в Германию.
Ту ночь Бенц провел у Петрашевых, пытаясь успокоить Елену и почти не думая о том, что будет дальше. Ротмистра Петрашева тяжело ранили в грудь, и эта рана искупала его тыловую жизнь. Бенцу пришлось употребить немало усилий, убеждая Елену в том, что рана не опасна. Наконец она поверила ему и успокоилась. Тем не менее, когда они спустились в столовую к ужину, Бенц заметил, как сильно осунулась она за эти два часа. Кусок не шел ей в горло. Время от времени она вглядывалась погасшими глазами в Бенца, словно пытаясь отгадать его мысли. Бенц отвечал ей ободряющими взглядами. Наконец она бросила вилку и разрыдалась. Бенц проводил Елену в ее комнату.
– Вы должны простить меня!.. – еле слышно прошептала она.
Бенц с горечью осознал, как она любит брата. Ротмистр Петрашев был, быть может, единственным мужчиной, которого она будет любить всегда.
Бенц прижал ее к себе и сказал твердо:
– Вы останетесь с ним.
Вскоре после ужина пришел Андерсон и рассказал, как ранили ротмистра. В тот вечер, когда Бенц приехал в X., они оба получили по телефону приказ вернуться в Софию. В столице они узнали, что взбунтовавшиеся солдаты арестовали офицеров ставки. На следующий день под Владаей разгорелось настоящее сражение. Пока Бенц слушал рассказ о подвигах пулеметного взвода, которым командовал ротмистр Петрашев, и немецкой батареи, вверенной Андерсону, телефон не умолкал. Высокопоставленные личности и светские дамы любезно осведомлялись о состоянии здоровья раненого. Бенц невольно подумал о тысячах храбрых, но безвестных болгарских офицеров, которые умирали, сжав зубы, в госпиталях Македонии, Сербии и Румынии. О них никто не расспрашивал. Почему Бенца не тронула судьба ротмистра Петрашева, почему не вызвала сочувствия? Бенц знал, что ротмистр участвовал в Балканской войне и имел ордена за храбрость. Знал и то, что ранение избавляло его от безмолвных упреков фронтовых офицеров. Ротмистр Петрашев не был ни трусом, ни подлецом, ни растяпой. И все же сколь необъяснима антипатия! Когда Бенц думал о ротмистре, в его памяти всплывал роскошный огненно-красный мундир, неизменно вежливая улыбка и скрытая ненависть к немцам. Разве не презирал он Бенца, чье ничтожное существование помешало его сестре стать госпожой фон Гарцфельд?…
Эти осенние дни, грустные и незабываемые, Бенц провел в уверенности, что Елена твердо решила стать его женой. Если бы не ранение брата, она была бы готова великодушно пожертвовать своей судьбой. Но Бенц смутно сознавал, что все равно не смог бы удержать ее навсегда. Ее сердце было подобно сказочному фениксу, который сгорает и снова возрождается из пепла.
Неожиданное ранение ротмистра Петрашева помешало Елене уехать с Бенцем, но в то же время давало ему еще одну возможность безболезненно порвать с ней. Бенц упустил и эту последнюю возможность.
Елена должна остаться с братом, Бенц понимал это. Он не позволил себе даже напомнить ей о поездке в Германию. Единственным для него выходом было уехать вместе с отступающими немецкими частями. Ничто иное не приходило ему в голову. Он был удручен, но спокоен. Даже если война против ожидания затянется, Елена сможет приехать в Германию через какую-нибудь нейтральную страну. Своими соображениями он делился с ней.
Согласно условиям перемирия, германские войска должны были покинуть Болгарию за две недели. С помощью знакомого полковника медслужбы Бенц сумел остаться в Софии до последнего дня. Зачем? Так же трудно было объяснить, почему он задержался тогда в X.
Ротмистр Петрашев быстро шел на поправку, и Елена могла больше времени проводить с Бенцем. Она осунулась и побледнела после бессонных ночей, проведенных у постели раненого. Иногда они с Бенцем шли в Борисов парк, который тогда находился за чертой города и не был таким многолюдным. Печальное многоцветье осени, считанные дни, остававшиеся до отъезда Бенца, придавали их любви меланхолическую нежность и откровенность. Они бродили по пустынным аллеям, усыпанным желтыми листьями. Елена старалась приободрить его, говорила, что очень любит его, что всегда будет думать о нем, что будет писать ему длинные письма. Но бывали моменты, когда она начинала невольно анализировать пережитое, и тогда снова всплывал навязчивый мотив – непонятное, гнетущее самоуничижение. Потом она вдруг спохватывалась и с внезапным оптимизмом убеждала его, что верит в их счастье, которому не будет конца. Но мог ли Бенц поверить в это? За последние дни в Софии он видел, как много мужчин ухаживает за Еленой, и впервые ощутил тревогу и опасение, когда думал о том, как она будет проводить время без него. Ради справедливости он должен был признать, что при встречах с молодыми офицерами, навещавшими брата, она не позволяла себе даже намека на флирт. Бенц испытывал не ревность, а страх… Именно страх, потому что ревность связана с известным ожесточением по отношению к любимому существу, а Бенц был еще очень далек от естественного в подобной ситуации раздражения. Страх вызывали не конкретные соперники, поручик X или капитан У, осыпающие ее комплиментами, а затаенное убеждение, что он рано или поздно потеряет ее и его отъезд ускорит катастрофу. И все же он тешил себя надеждой, что надолго сохранит ее любовь. Любовь подобна жизни на пороге смерти: отчаянными усилиями, любыми жертвами мы отстаиваем каждый ее час, каждую минуту…
XVIII
Между тем время летело и день отъезда Бенца неумолимо приближался. Из Македонии прибывали последние немецкие батальоны и батареи. Иногда Бенц останавливался на улице и задумчиво следил за проходящими артиллерийскими колоннами. Громадные понурые лошади, тяжелые орудия, солдаты в сером – медлительный поток стали, животных и людей катился среди враждебного молчания болгар, стоявших на тротуарах. С одной из последних артиллерийских частей прибыл и Гиршфогель.
Андерсон и Гиршфогель уезжали в одном эшелоне и вместе пришли попрощаться. Гиршфогель ничуть не изменил своим манерам, но выглядел окрепшим, даже помолодевшим. Сидя за чаем, оп спросил Елену, может ли он быть уверен, что она не осталась в обиде за мелкие шутки, которые он позволял себе за время их двухлетнего знакомства. И, желая выставить свое извинение как последнюю шутку, он насмешливо поглядел на нее своим пронзительным, ехидным взглядом.
– Ничуть, – произнесла она в раздумье, не обращая внимания на его иронию. – В вас я всегда видела свою совесть.
– Другими словами, – не утерпел Гиршфогель, – я не слишком часто мучил вас.
– Нет, вы мучили меня, – сказала она так же тихо и задумчиво, – вы даже были беспощадны. Но поверьте, от этого я становилась лучше.
Гиршфогель поклонился с двусмысленным выражением, но ничего не сказал.
– Я стала лучше, – продолжала она. – Возможно, вы подумаете, что я придаю драматический характер заурядным отношениям. Не знаю! Быть может, только я воспринимала их так. Но это правда – я стала лучше.
Гиршфогель с трудом выдерживал мину польщенной скромности, еле удерживаясь от смеха, но Елена не рассердилась.
– Смейтесь! – тихо сказала она, ни к кому не обращаясь.
Некоторое время все четверо молча пили чай. Елена, отодвинув свою чашку, облокотилась на стол. Грустным, пристальным взглядом она по очереди окинула мужчин. И снова прозвучал ее голос:
– Мне жаль расставаться со всеми вами. В те часы, которые я проводила с вами, мне казалось, что жизнь моя полна. Я отчаивалась, надеялась, защищалась, нападала. Но каждый из вас был убежден, что прежде, чем осудить, меня надо понять. Благодарю вас за это. Теперь ваши приговоры произнесены…
– И обвиняемая отпущена на свободу, – закончил Гиршфогель.
– На свободу? – повторила она дрогнувшим голосом, уставившись на середину стола.
– Думаю, вы ее получите, – сказал Гиршфогель.
– Вы знаете, что я не могу быть свободной, – с улыбкой промолвила она.
– Откуда мне знать? – спросил Гиршфогель, который не любил оставлять ее намеки без ответа.
Елена хотела что-то сказать, но раздумала.
Бенц мысленно одобрил ее молчание.
Гиршфогель усмехнулся с видом человека, который не допускает и мысли, что в такую минуту речь может идти о серьезных вещах. Однако лицо Андерсона застыло в выражении безмерной печали. Еще раз Елена с оскорбительным равнодушием прошла мимо его любви. И все же не был ли он менее несчастлив, чем Бенц?…
Андерсон квартировал неподалеку от военного министерства в старом одноэтажном доме Петрашевых, где до него располагался фон Гарцфельд. Как только Андерсон уехал, Елена предложила Бенцу перебраться из гостиницы в этот дом. Бенц без колебаний согласился. Любовь всегда стремится к спокойствию и уединению.
В доме было несколько комнат по обеим сторонам широкого темного коридора. Одна из комнат была убрана в турецком стиле: с диванами, подушками, кальяном и жаровней. Елена ввела в нее Бенца с некоторой торжественностью. С артистичной изысканностью она собрала здесь все, что располагало бы к восточной неге и сладострастию. На диванах, застланных старинными ковриками тонкой работы, были разбросаны вышитые шелком атласные подушки. Низкий столик черного дерева посреди комнаты был заставлен серебряной посудой. Все вещи отличались изяществом, красотой, достойными музея, и, конечно, стоили немалых денег, но не привели Бенца в восторг. Уже с порога на него повеяло пряным запахом ее духов, пропитавшим все вокруг, и ему стало душно. Он невольно подумал о часах, которые Елена провела здесь с фон Гарцфельдом. Бенц не выразил восхищения, и Елена посмотрела на него разочарованно, однако поняла причину его сдержанности и молча вышла из комнаты.
Эта немая сцена не омрачила последних дней их любви. Незаметно Елена вовлекала Бенца в тягучее восточное безделье, сладостно притупляющее волю. Бенц перенял ее ориентальскую привычку лежать по целым дням, куря сигарету за сигаретой. Почему именно здесь нежная красота этой юной смуглой женщины излучала мягкое, золотистое сияние, волновавшее его душу сильнее, чем бурные вспышки страсти в X.? Осень, ясное, лазурное небо, угасающее солнечное тепло, бесконечные колонны разоруженных болгарских солдат, тянущиеся по улицам с фронта, молчаливое отчаяние побежденного народа, чья участь ждет и Германию, – все это во время ежедневных свиданий с Еленой переполняло Бенца неизбывной печалью.
Иногда наедине с нею его вдруг охватывало подсознательное беспокойство, которое вторгается в душу даже в минуты полного счастья как предчувствие его мимолетности. Сознательно или инстинктивно, любовь Елены в эти последние дни становилась все более нежной. И все же всякий раз, проводив ее и оставшись в опустевшем доме, Бенц тревожился и мучился. Сон бежал от него, ночь превращалась в зияющую, черную пустоту, в которой слышался глухой гул сомнений и ревности.
Что будет с Еленой, когда он уедет?
Он догадывался о скрытых, неведомых страстях, дремавших в ее душе, но у него были и другие, чисто внешние поводы для сомнений. Вслед за покидающей Софию немецкой армией в город вступят войска Антанты. Светская жизнь, без которой Елена не мыслит существования, снова закружит ее в своем водовороте. Бенц представлял себе Елену в кругу французских офицеров, неминуемое сближение с ними, когда в ней заговорит французская кровь… А он в это время будет думать о ней в каком-нибудь полевом госпитале, в тяжелой духоте, пропитанной запахом крови и лекарств, и терзаться каждым ложным слухом о мире.
Так в бессонные ночи Бенц неотвратимо приближался к страшному часу, когда ему суждено было пожертвовать тем, что он даже не помышлял потерять.
Когда именно впервые осенила Бенца роковая мысль остаться в Болгарии? Это не так уж важно. Многие решения медленно и незаметно зреют в глубинах подсознания. Когда же они завладевают нами и мы приступаем к их исполнению, оказывается, что они построены по той же логике, которой мы пользуемся сознательно, возникают доводы, которые удивляют нас своей четкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26