https://wodolei.ru/catalog/installation/Geberit/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


– И я сказал, что согласен с этим, да? – перебил ее Сократ. – И прямо сказал: богов нет.
Она в ужасе закрыла ему ладонью рот:
– Что ты говоришь! Как это нет богов?! О Гера, наша общая мать! И перестань хихикать, слышишь? Смех – дар божий, как ты говоришь, но здесь он неуместен! Сейчас же помоги мне откатить бога на достойное место! Вон туда, к тамариску…
Она кинулась к камню, но Сократ ласково отстранил ее, поднял камень и перенес к тамариску. Ксантиппа нарвала диких маков, связала в букет, вынесла вазу, наполнила водой – готовилась воздать почести Мому.
Сократ тем временем покончил с лепешкой, заел ее фигами, выпил кружку вина. Отряхнув ладони, он подошел к Ксантиппе и попрощался с ней жарким поцелуем.
– Куда? Куда опять?! – рассердилась та. – Опять болтаться по городу?!
– Опять, Иппа моя.
– И не отдохнешь?
– Сегодня нет. Мне надо к людям.
– А когда тебе к ним не надо! – вздохнула Ксантиппа. Сократ ушел, а она поставила вазу с крупными огненными маками прямо под искривленный нос Мома.
Села перед богом на пятки – это ведь почти то же самое, что стать на коленки, – и тихо, но горячо заговорила:
– Прости меня, бог Мом! Я не знала, что ты заточен в этом камне. Но ничего, я это исправлю. Буду теперь помнить про тебя. И на бродягу моего не сердись. Понимаешь, он одержимый. Он одержим мыслью, что должен беседовать с каждым жителем Афин. Если он не поговорит с каким-нибудь рабом, торговцем, сапожником, служанкой – вплоть до пританов, архонтов и демагогов, – жалуется мне, что даром потерял день жизни и чувствует себя несчастным. Он хотел бы, чтоб день длился в три раза дольше, чтоб успеть ему потолковать со всеми… – Ксантиппа оглянулась. – Но говорит он очень хорошо, люди слушают с удовольствием. Я и сама иной раз так заслушаюсь, что молоко на огне убежит… И он все время хочет чего-то новенького, понимаешь? Мне кажется – он все что-то ищет. Нелегко мне с ним жить. И я ревную! А он только смеется: «Гера тоже ревнует Зевса – вот какая у нас сварливая, упрямая главная богиня!» А я ему: «Потому что ты такой же распутник, как Зевс!» – «Ах, милая моя, – отвечает он, – в этом и есть красота человечности: не будь в ней изъянов, была бы она скучной. Однако наш великий Дий бегает за юбками постоянно, а я со времени нашей свадьбы знаю только тебя одну!» – «А что ты говорил нынче ночью во сне?» – напускаюсь я на него. «Понятия не имею, – отвечает, – но рад буду узнать». И я его голосом произношу: «Прекрасная! Недосягаемая… Ах, острое слово вскрывает тайные раны! Что теперь скажешь, вероломный? Кто же эта прекрасная и недосягаемая?» И знаешь, Мом, что было? Он расхохотался, да и говорит: «Открою тебе, что прекрасно и недосягаемо: совершенная красота человека!» И опять засмеялся. «Всему-то ты только смеешься, зубоскал, – говорю. – Ты вон даже во сне смеешься!» И знаешь, милый бог, что он ответил: «Смеется тот, у кого совесть чиста!..»
Ксантиппа погладила грубо обтесанный камень, наклонилась, чтобы лучше разглядеть лик Мома, наполовину увязший в камне, и просительно закончила:
– Так ты уж прости, что я облила тебя грязной водой, и ему тоже все прости! Я его люблю…
Она поднялась, встала на цыпочки и крикнула через ограду:
– Симон! Симон!
Когда тот отозвался, спросила:
– Не знаешь, почему это Сократ только заглянул домой да и снова ушел?
Симон с заготовкой сандалии в руке вышел на порог:
– Верно, все из-за этого Брасида. Слыхать, опять он идет на нас со своими спартанцами.
– Дева Афина! – ахнула Ксантиппа.
– Не пугайся. Он не на Афины идет, а далеко на север, на наши союзные города.
– Но ведь это тоже как бы и мы сами, правда?
– Правда, – кивнул Симон и ушел к себе.
13
Симон не ошибался.
Брасид форсированными маршами двинулся на север через Фессалию и Халкидику к городу Амфиполису, афинской колонии, и осадил его.
Клеонт, на кораблях, полных афинских гоплитов, поспешил на помощь Амфиполису и разбил свой стан неподалеку от стана лакедемонян.
– Как когда-то у Потидеи, – ласково шептал Алкивиад Сократу. – Снова мы с тобой в одной палатке, делим пищу, всегда вместе на отдыхе и в бою, всегда рядом, милый мой Сократ.
Завязалась битва, стукнулись щит о щит, зазвенели мечи, ручьями потекла кровь афинян и спартанцев. Афинской крови текло больше, ибо афиняне проиграли битву. Вожди обеих сторон, Клеонт и Брасид, нашли в ней свою смерть.
Сократ и Алкивиад, невредимые, вернулись в обессиленные Афины, жаждущие мира. К миру взывали крестьяне Аттики, мира хотела и Спарта – и тогда на сцене появился давний проповедник примирения Никий: мир был выгоден для его мошны.
Никию удалось склонить народное собрание к тому, чтобы заключить со Спартой мирный договор на пятьдесят лет. Как прочен мир, заключенный на такой долгий срок! Никий заключил мир со Спартой, но в экклесии он мира не нашел.
После гибели Клеонта во главе радикальной демократии встал Алкивиад и начал длительную борьбу с Никием за благосклонность народа.
Алкивиад обсуждал положение дел с Сократом. Как обычно, он сидел на обломке мрамора, Сократ же расхаживал перед ним, грызя семечки.
– Этот прекрасный полувековой мир имеет целью ослепить нас! Ему даже новорожденный не поверит! – страстно говорил Алкивиад. – Мир рассчитан на крестьян, это ловушка для земледельцев: спите, мол, спокойно, жители Аттики! Мир вам обеспечен на полсотни лет, а тем временем – готов спорить на десять мин! – уже нынче спартанские эфоры готовят планы нового вторжения в Афины! Никию это на руку: мол, мир, граждане, все-таки мир, договор есть договор, сложите руки на коленях, – а в одно прекрасное утро вся Аттика будет наводнена спартанскими гоплитами!
Сократ кивнул:
– А те отлично знают свое ремесло. Я всегда восхищался дисциплиной и надежностью спартанских воинов.
Никий и многочисленные аристократы в народном собрании целыми месяцами убаюкивали афинский народ видениями братского любовного союза между Спартой и Афинами.
– Какой может быть любовный союз между нами, демократами, и Спартой, аристократической испокон веков?! – взвился Алкивиад. – Они, наверное, хотят сказать – между спартанскими аристократами и аристократами афинскими!
Народ медленно, но все более и более явно склонялся на сторону Алкивиада. Он весь в Перикла, говорили о нем. Тот тоже всегда был непримиримым противником Спарты.
– Под угрозой не одни Афины – все наши союзники! Под угрозой морская и экономическая мощь государства. Во имя спасения родины готовьте войско и флот, мужи афинские!
Страстная речь Алкивиада имела успех. Члены народного собрания сотнями присоединялись к нему.
Однако прилежно трудился и Никий.
– Неужели вы не цените столь драгоценный, с таким трудом добытый мир, что хотите готовить новую войну? Разве не хлебнули мы ее досыта?
Кто-то в запальчивости крикнул:
– Аристократы хотят продать Афины Спарте! Что тогда? Спартанцы перебьют всех нас, демократов, или превратят в рабов!
Словно раскаты грома прокатились над экклесией, открывая путь Алкивиаду к высшей вехе.
Установили день, когда экклесия выберет для Афин новых десять стратегов.
14
– А не заглянуть ли нам к какой-нибудь из афинских красавиц? – бросил Антисфен, когда они после ужина вышли из виллы Критона, и добавил: – Говорят, Феодата – из самых красивых и образованных гетер, каких когда-либо знала ночная жизнь.
Алкивиад вопросительно посмотрел на Сократа.
– «Говорят» – обманное слово, – заметил тот. – Красота по слухам – этого мало. Я всегда жажду смотреть на красоту вблизи. Веди нас, Алкивиад, ты ведь все знаешь.
Алкивиад сказал привратнику, что Сократ с друзьями желают поклониться прекрасной Феодате. Имя Сократа произвело такое впечатление, что всех троих тотчас ввели в просторный зал, из которого открытые двери вели в сад; из сада заглядывали сюда ночь и звезды, вплывала ароматная свежесть.
Покой был обставлен роскошно – ковры, занавеси. За столиком сидел бледный молодой человек, из-за его спины рабыня наполняла вином его чашу.
Молодой человек представился вошедшим, сказав, что он – трапезит из Пирея.
Легкий звон кифары стих – Феодата встала с кресла, чтобы встретить гостей.
– Благодарим за ласковый прием, – поклонился ей Алкивиад. – А дочь твоя не выйдет приветствовать нас?
– Тимандра еще в Эфесе, – ответила Феодата. – Но скоро приедет, чтобы отпраздновать у матери свой четырнадцатый день рождения.
Сократ глаз не мог отвести от Феодаты. Юная мать – прекрасная мать! Лицо ослепительно белое под высокой, сложной прической волос, окрашенных в темно-рыжий цвет. Глаза же темные, как агат, рот широкий, чувственный, но вместе с тем и нежный.
– Сядешь с нами?
– Конечно. Только отдам распоряжения моим девушкам.
– Ага! – радостно воскликнул Сократ. – Не успели мы войти, как ты меня уже порадовала!
На вопрос Феодаты – чем именно, Сократ ответил:
– Тем, что чтишь в рабынях людей и называешь их «мои девушки».
Феодата улыбнулась ему:
– Я их люблю. Извини меня ненадолго.
Она вышла, а скульпторское око Сократа, в котором вечно светился художнический восторг, отметило совершенную красоту сложения Феодаты и ее походки.
Гетера велела рабыням увенчать гостей розами, принести мясные и сладкие закуски и охлажденное вино. Она вернулась в длинном пеплосе с тонкой вышивкой по подолу и в бледно-сиреневой накидке: то и другое казалось сотканным из воздуха и благоуханий, то и другое прозрачно, так что просвечивали под ними округлые плечи и великолепной лепки груди. Под грудью дыхание ткани стянуто лентой, чтоб подчеркнуть линии тела.
Взгляд Феодаты прикован к Сократу. Тот удивился:
– Если бы я смотрел на тебя одну, Феодата, это было бы вполне объяснимо, но удивительно, что ты смотришь только на меня!
– Я много слышала о тебе и мечтала с тобой познакомиться. Когда ты вошел, стало будто светлее.
– Мой долг, да и всех, входящих под твой кров, оценить твою ослепительную красоту.
Началось соревнование в похвалах и восхищении рыжеволосой красавицей; Антисфен одолевал молодого трапезита, который был способен лишь сравнивать ее с разными Афродитами – Кипрской, Книдской…
– Клянусь псом, сколько же у нас Афродит! – тихо заметил Сократ; но тут трапезит вспомнил еще Афродиту Анадиомену, которая-де выступает из морской пены точно так же, как Феодата из волн своего прозрачного пеплоса.
Сравнение недурно, подумал Антисфен и пустился во весь дух сравнивать красоту гетеры с розовой лилией, с бутоном дикого мака, с песней, со свежестью, что царит на вершине Парнаса…
Сократ молчал.
Феодата слушала, улыбаясь по обязанности, и выжидательно смотрела на философа. Ждал и Алкивиад, что-то он скажет. А Сократ с удовольствием отведывал угощение; поев, ополоснул пальцы в серебряном тазу и осушил их виссонной тканью. Затем, вытерев бороду, он проговорил:
– Следовало бы теперь и мне, божественная Феодата, присоединить свою долю к восхвалению твоей красоты. Но хотя я захвачен ею и потрясен до мозга костей и ввергнут ею в такой же экстаз, какой овладевает мною при восходе солнца, не позволяй мне этого делать.
– Почему, Сократ?
– Трудно говорить о великой радости, какую внушает нам красота, если душа внезапно сжимается и болит…
– Болит?.. И – внезапно?.. Стало быть, боль эта навалилась на тебя здесь, у меня?
– Вот именно, прекрасная.
– О боги, какое же зло причинил тебе мой дом?
– Не дом твой, а ты сама.
Феодата вскочила, в испуге протянула к нему руки:
– Чем же, о я несчастная?! Сократ быстро сказал:
– Прошу, помедли так, в этом движении, с этим испугом на лице! – И к остальным. – Видите? Медные волосы, откинутые резким движением, брови раскрылись, как небесные врата, ресницы – волшебные стрелы, которые ранят, но сладостной раной, лодыжка, изящной кривой переходящая в белую колонну голени, над широкими боками – тонкая талия, и выпуклость груди с двумя яблочками, шея, несущая голову, губы, за которые не трудно умереть… И все это я говорю только от одного из пяти чувств человека!
– Ах, какая хвала! – вздохнула гетера, влюбленно глядя на Сократа. – Но ты сказал – я причинила тебе боль!
– Конечно. – Сократ обеими руками обвел, не прикасаясь, линии ее плеч, рук, боков и ног и горько закончил: – А я, глупец, оставил ваяние!
– Никто, Феодата, не выскажет тебе большей хвалы, чем эта! – сказал Антисфен.
Алкивиад добавил:
– А я завершу ее. Я почти каждый день провожу с Сократом, но еще не слыхал, чтоб он хоть раз пожалел о том, что оставил ваяние, – только сегодня, увидев тебя, Феодата!
Она опустилась на пол у ног Сократа и положила голову ему на колени:
– Не знаешь ты, как я счастлива, что ты пришел ко мне, и до чего несчастна, что не дано мне стать прообразом твоей статуи…
Сократ медленно провел ладонью по ее волосам, от темени до самых их кончиков:
– Тебя пишут лучшие наши художники, и это смягчает мое сожаление.
Антисфен поднял глаза на Сократа:
– А тебе не хочется, ради Феодаты, снова взять в руки резец и молоток?
Сократ покачал головой.
– Да, то была бы славная работа. Я, пожалуй, еще не забыл – нет, нет, даже наверное; такой образец разом вернул бы мне былое мастерство…
– Что же тебе мешает? – спросила Феодата.
– Я черпаю воду решетом, – усмехнулся Сократ. – Занимаюсь человеком, хочу, чтобы он стал лучше, но приверженцы софистики путают мои карты…
– Ах, я знаю. Замечаю сама, – вздохнула Феодата. – Младшие софисты дурно влияют на души. Разглагольствуют без умолку, прямо подавляют человека словами. Разрушают в нем всякую веру в себя…
– Подрывают все, как дикие кабаны, – нахмурился Антисфен. – Стремятся обратить мир в первозданный хаос… При нем-то им, конечно, жилось бы наилучшим образом. Долой народовластие, долой законы, долой какой бы то ни было порядок, устрояющий совместную жизнь людей! Они поклоняются произволу, который позволяет отдельной личности, не считаясь с прочими, добиваться успеха для себя… – Антисфен виновато посмотрел на хозяйку. – Но в какие дебри забрела наша беседа от твоей красоты?
Феодата покачала головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70


А-П

П-Я