По дороге он несколько раз украдкой перекрестился и проговорил:
– Ах, дай-то Господи, кабы все перевернулось вверх дном. Ведь тогда и меня от него возьмут. Поеду в Грузино, а там житье лучше будет. Настасья нашего брата не трогает, у ней девкам житья нет. Дай-то Господи! Но дело какое! Какое дело! Господи, какое дело!
Возвращаясь назад, Копчик остановился в воротах и вдруг вымолвил вслух:
– Нет, какова Лукьяновна-то! Ах дура, дура! Вот Дурафья-то Лукьяновна, как он сказывает. Эдакое слово, уж именно страшное, да выпустить, как птицу. На, мол, летай, где хочешь. Ведь не пройдет недели, по всему Питеру слово-то ее пробежит. Не мы одни, холопы, ахнем. Весь Питер ахнет. Ведь, пойди, пожалуй, до царя дойдет. Вот дело-то! Ах, ты, Господи! – уже улыбаясь, с злорадством шептал лакей.
Вернувшись в квартиру, он хлопнул дверью слишком громко и негаданно навлек на себя гнев барина. На стук двери Шумский стремительно вышел из своего кабинета, быстрыми шагами прошел коридор и выговорил тревожным голосом:
– Авдотья, ты?
– Никак нет-с, она не ворочалась, – отозвался Копчик.
– Фу, дьяволы! – воскликнул Шумский. – Кто же вошел?
– Это я-с.
– Убью я тебя когда-нибудь, – закричал Шумский, наступая на лакея, но тотчас же повернулся на каблуках и ушел к себе, ворча что-то под нос.
– И чего вдруг озлился? – прошептал Копчик. – Черт его знает, что с ним делается. Мало ли раз приходилось эдак стукнуть. А теперь вскочил!
Разумеется, Копчик не мог знать, в каком нравственном состоянии сидел у себя Шумский и как важно было для него предполагаемое появление Авдотьи. Услыхав звук захлопнутой двери, он почему-то вообразил себе, что это явилась его мамка, и пожалуй, так же, как тогда, после объяснения с Пашутой, ошпаренная и очумелая.
Когда совершенно стемнело, и Копчик зажег огонь в нескольких горницах, а затем вышел в прихожую, то остановился в удивлении: перед ним стояла хорошенькая, молоденькая девушка, незнакомая ему и никогда еще не бывавшая у них в квартире. Девушка смущенно оглядела лакея, видимо конфузясь.
«Это еще что за новая затея», – подумал Копчик и сурово опросил незнакомку.
– Вы кто такие? Зачем?
– Белье починить позвали, – отозвалась девушка.
– Кто позвал?
– Иван Андреевич. Они к барину вашему прошли.
– Былье чинить? – усмехнулся Копчик. – У нас драного ничего нет. Все затейничество. Смотрите, как бы они вас тут…
– Что тоись? – слегка оробев, вымолвила девушка.
– Что? Вестимо что… Ну, да это ваше дело…
Копчик махнул рукой и вышел в коридор.
XXVIII
В эти самые минуты Лепорелло-Шваньский докладывал патрону своему о важном деле. Шумский, сбыв с рук посланца от графа да еще с дерзким ответом, проволновался еще немного относительно Авдотьи. Но полная темнота, вечер… успокоили его. Если бы баронесса отказала женщине, то она была бы уже дома. Шумский, вполне счастливый, распевал и посвистывал, собираясь к Квашнину, когда в кабинете его появился Шваньский со своей особенной обезьяниной усмешкой на лице.
– А! – весело воскликнул Шумский. – Иван Андреич – шпрехен зи деич! Откуда несет?
Доморощенному Лепорелло это восклицание доказывало, что патрон Дон-Жуан в духе… Что-нибудь новое и приятное случилось.
– Дурафья Лукьяновна не вернулась! Понял ты, глиняная голова! – объяснился Шумский.
– Ну и слава Богу, и благодарение…
– Должно быть… – рассмеялся Шумский и презрительно, и резко. – Благодарение и слава Господу… Дурень! Неужто же ты думаешь, что Господь помогает людям во всех делах, хотя бы и в самых пакостных. В это и турки, я чай, не веруют.
– Так сказывается, Михаил Андреевич, – тоже смеясь, отозвался Шваньский. – А вестимо, что Господь…
– Вестимо… Ничего не вестимо людям. Сам Господь-то не вестим. Слыхать-то слыхали, а видать никто не видал, – пробурчал Шумский себе под нос, но весело и хорохорясь, как школьник, которому удалась шалость, и он ею сам пред собой похваляется.
– Верхом бы, что ли, покатался… Или бы выпил здорово с приятелями… – снова произнес Шумский, как бы сам себе. – Так бы выпил, что непременно бы кончил фокусом на всю столицу. Давно я не безобразничал, засиделся, все тело как-то потягивает. Хотелось бы косточки расправить.
– Что ж, прикажите клич кликнуть. К полночи вся квартира полна будет народу. Только доложу, Михаил Андреевич, не время. Не в пору. Надо бы ныне делом заняться нам.
– Нам? Делом? Тебе и мне – вместе? Скажите пожалуйста?!
– Нам-с. А желаете, можно и без меня, одни действовать.
– Что же это? Ну… Шваньский усмехнулся самодовольно.
– Марфуша здесь. Привел-с.
– Какая Марфуша? – удивился Шумский.
– А швейка-то… Забыли. Создание-то.
– Создание?.. Для пробования питья?! – расхохотался молодой человек. – Ну, конечно, надо заняться делом, а не бездельем… Ты ей как же разъяснил-то… Боится небось?
– Никак-с. Нешто можно говорить эдакое, – возразил Шваньский важно. – Помилуйте. Она просто пришла ваше белье перечинить. Вечер посидит, ночует, а утром опять за работу… А ввечеру попозднее мы ее чайком угостим, со сливочками и с нашим новгородским соусом. Вот и увидим, как оно действует.
Шумский молчал и насупился.
– Жаль бедную… Молоденькая? Жаль. Кто его знает, что потрафится от питья. А делать нечего. Надо.
– Вестимо надо… Да и верного человека. Чтоб не провралась.
– Ладно… Ну, давай ее сюда… Поглядим.
– Уж лучше, Михаил Андреевич, вы выйдете к ней. Она у меня боязная, пожалуй, не пойдет сюда, да станет домой проситься. А то и убежит сама. Девицы народ опасливый.
– А она девица?
– Да-с.
– Тебе кто ж это сказал? – рассмеялся Шумский.
– Видать-с.
Шумский расхохотался еще громче и прибавил безобразную шутку. Шваньский съежился, кисло ухмыляясь, так как она касалась его личности и была хотя и очень остроумна, но до крайности груба и оскорбительна.
– Ну пустое! Раз залучили твое создание, так не выпустим. Я выеду ненадолго. Приеду, посылай ко мне; а сам не приходи. С глаз на глаз вольготнее все. Хоть я и не такой дальнозоркий, как ты, а все-таки сразу увижу, годится ли она для пробы. А то, может, солдата в юбке привел, которого не то что питьем каким, а дубьем разве свалишь с ног.
– Вот изволите увидеть. Девушка из себя совсем барышня нежная…
– Перелетным ветерком подбитая!..
– Нет-с. Зачем! Не ветром, а…
– Кости да кожа. Одёр. Ну, вели чай подавать… Ее посади покуда за работу, а там приеду, посылай сюда. Я ее угощу. Принеси мне сюда сейчас же сливки, надо оршад-то этот загодя приготовить. Какая дура ни будь, а налей ей бурдецы в чай из пузырька, побоится пить. Ну, пшёл! Действуй. Шпрехен зи дейч! – весело прибавил Шумский.
Спустя около полутора часа, когда Шумский, выезжавший из дома, вернулся обратно, в его спальне был накрыт стол и подан самовар. Вслед за ним появилась в горнице та же девушка, слегка смущаясь и робко озираясь. Увидя себя в спальне барина, а его сидящего на диване, она опустила глаза и стала близ двери. Шумский, слегка изумленный, молча глядел на девушку. Его поразило сразу… Сходство!
– Что прикажете? – едва слышно выговорила, наконец, девушка, чтобы прервать неловкое молчанье.
– А прикажу я… моя прелесть, меня не дичиться. Успокоиться… Быть веселой. Никакого худа я тебе не сделаю, в любви объясняться не стану. Ты для меня ни на какое дело – не пара. Я швеек, да кухарок, да поломоек – женщинами не почитаю. Пускай за такими, как ты, ухаживают господа Иваны Андреичи. Стало быть, ты меня и не бойся. Ты мне что кошка, что канарейка, что блоха… поняла?!
Марфуша молчала и стояла, опустя глаза. Она поняла все очень хорошо, но понятое было ей совсем обидно. Такие же господа, как и этот, офицеры и чиновники, случалось не раз говорили с ней совершенно иначе, бывали много ласковее и вежливее.
– Ну, поди сюда. Садись… Я тебя угощу чайком… Выпьешь чашечку, две и пойдешь опять работать… Ну, иди же… Садись. Не ломайся.
– Что ж? Я сяду… Только… Зачем? – произнесла Марфуша наивно просто, и вдруг впервые подымая большие глаза на Шуйского.
И при виде ее лица, оживившегося от красивого синего взора, молодой человек снова смолк на мгновенье.
– Удивительное сходство! – произнес, наконец, Шумский вслух. – Чудно! Знаешь ли ты, Марфуша, ты вот девочка так себе. Ничего. Не урод. А похожа ты на первую в столице раскрасавицу… Только вот… То же, да не то! Ну, садись же?
Марфуша, смущаясь немного, села к столу, где стоял самовар. Шумский налил ей чаю, а затем сливок из молочника. Наливая, он думал: «Черт его знает, что я делаю… Ну вдруг тут же у меня в спальне подохнет. Какая возня будет». Однако, подвинув чашку к девушке, он произнес весело:
– Пей скорее. Еще налью…
Марфуша принялась за чай… Шумский глядел на нее во все глаза, ожидая, что вкус чая ее остановит. Но девушка, вылив на блюдце, пила вприкуску с видимым удовольствием, и пощелкивая сахаром.
– Сливки-то хороши ли? – вымолвил Шумский совершенно серьезно.
– Ничего-с.
– Не испортились… Мне показалось, что они малость попахивают… Точно будто сапогами смазными. А? Что?
– Ничего-с.
– Хороши?!.
– Хороши…
– Дайка-сь мне понюхать.
Шумский взял чашку девушки и поднес ее к носу. Чай ничем не пахнул… Он держал чашку и колебался.
«Хлебнуть малость, чтобы знать вкус или нет… – думалось ему. – От одного глотка ничего не приключится».
– Твои мысли хочу я знать! – выговорил он и тотчас хлебнул крошечный глоток.
Вкуса никакого не было. Он хлебнул еще глоток, подержал чай во рту и тоже проглотил.
«Как есть, ничего! Будто малость воды мыльной подлили в сливки», – подумал он и воскликнул вслух:
– Нет, каковы мерзавцы!!
– Кто-с? – удивилась Марфуша.
– Ах, мерзавцы-каторжники! – качал Шумский головой. – Что придумали. Каковы! Что стряпают и людям продают.
Девушка с удивлением глядела на барина. Она поняла по-своему его восклицание.
– Они, право же, не кислы, – возразила она.
Через минуту, однако, Шумский снова наливал чай в чашку девушки и опорожнил затем туда же весь молочник до капли.
– Спасибо, – вымолвила Марфуша. – А себе-то вы… Без сливок, стало быть, кушаете?
– Нет, я люблю тоже со сливками! Только не с эдакими! – звонко рассмеялся Шумский на всю горницу.
– Не с эдакими? – повторила Марфуша.
– Нет, не с эдакими! – повторил и Шумский, смеясь снова чуть не до слез.
Марфуша принялась за чай. Шумский вдруг замолк сразу, лицо его сделалось серьезно, он наклонил немного голову и стал, искоса глядя на пол, будто прислушиваться к чему-то. В действительности он прислушивался не слухом, а внутренним осязанием к тому, что почувствовал вдруг в желудке и во всем теле. В нем разлилась легкая теплота, как от стакана хорошего крепкого коньяку или рому… Теплота эта, ясно ощущаемая, казалось, волной разливалась по телу, по спине и, в особенности, по рукам и ногам.
«Чудно! Ведь это от бурды! – подумал он. – Это она… Стало быть, действует. Даже малость, и та действует… А ну, как и я с ней вместе свалюсь»!
И, рассмеявшись, Шумский прибавил вслух:
– Марфуша, ты не чуешь, как от этого чаю тепленько делается во всем теле?!.
– Да-с, – кротко, едва слышно, отозвалась девушка.
– Чувствуешь?..
– Да-с…
– Да что? Что?
– Ничего-с…
– Тьфу, Господи! – воскликнул он. – Согрело тебя. По телу пошло теплым, жар эдакий, как от вина.
– Да-с, – тихо отозвалась Марфуша.
– Сильно… захватывает.
– Да-с… – как бы через силу выговорила девушка.
– Томит…
Девушка допила чай с блюдца, потянулась было за чашкой, чтобы по обычаю поставить ее верх дном на блюдце, но рука, не тронув чашки, соскользнула со стола на колени.
Она собралась что-то сказать, вероятно поблагодарить барина, но только разинула рот и не произнесла ни слова…
– Ты, глупая, не понимаешь. Мой чай заморский, удивительный, какого ты никогда не пила. Вот я тебя и допрашиваю… Хорошо тебе от него? Тепло?!.
– Тепло… – произнесла девушка лениво, через силу, и откачнулась на спинку кресла. – Позвольте… Я пойду…
– Обожди. Куда спешишь! – отозвался Шумский еще ничего не замечая, но затем он тотчас же, пристально приглядевшись к девушке, все сообразил.
Голос ее совсем спал, взгляд глаз был тоже другой… мутный, потухающий…
– Иди! Ступай! – вдруг произнес он, нагибаясь и внимательно разглядывая ее лицо, заметно побледневшее, или, вернее, вдруг поблёкшее…
– Иди же… Чего сидишь. Уходи. Пора! – произнес Шумский, возвышая голос и как бы приказывая.
Марфуша качнулась в одну сторону, потом в другую и шепнула тихо, как бы себе самой:
– Ноги…
– Что, ноги?..
Марфуша молчала, потом вдруг сразу как-то вся осунулась, голова ее склонилась на грудь, и она, качнувшись в бок, свисла через ручку кресла.
Шумский быстро вскочил и, поддержав ее, прислонил плотнее туловище девушки к спинке. Она была уже почти без сознания и, пробормотав что-то бессвязное, начала тяжело сопеть… Грудь вздымалась высоко, руки начало слегка подергивать. Наконец, девушка вдруг выпрямилась, тихо простонала или промычала протяжно и опять осунулась уже совсем без чувств, как замертво.
– Дело-то дрянь! – выговорил Шумский. – Стало, много я ей сразу хватил. Эй, Шваньский! Черт. Иди! – крикнул молодой человек, слегка смущаясь.
Но в доме все было тихо, шагов не раздавалось… Шумский отворил дверь в коридор и зычно крикнул на всю квартиру.
– Шваньский! Гей, черти! Копчик!
И Лепорелло, и лакей рысью бросились на этот голос барина. Шумский впустил первого и тотчас снова захлопнул дверь под носом Копчика.
– Готово? – произнес Шваньский, удивляясь.
– Так готово, что и ты готовься в Сибирь идти! – угрюмо отозвался Шумский.
Копчик, с своей стороны, очутившись перед захлопнутой дверью, тотчас воспользовался отсутствием Шваньского, чтобы снова успеть переговорить через дверку с сестрой. Пашута долго не могла понять хорошо, что объяснял брат, так как он старался говорить, как можно тише. А между тем, обоим была дорога каждая минута. Шваньский мог ежеминутно прийти из кабинета барина.
– Ну, да нечего тебе понимать, – выговорил, наконец, Копчик громче. – Сказано, что тебе делать, остальное я сам сделаю. Только стучись и у Ивана Андреича всячески выпроси ножик для хлеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39