20. IV.1489
Только вчера увидели мы папу. Наша жизнь настолько превратилась в непрерывные празднества, мы столько принимаем либо наносим визитов, что я не удивлюсь, если в одно прекрасное утро мне скажут: «Саади, сегодня вы будете представлены господу богу!»
Я иду вслед за Джемом по коридорам ватиканского дворца, и мне чудится, что именно здесь должен был обитать Минотавр; иду и размышляю. Я успел убедиться, что мой мозг не в силах вобрать в себя всю сложность этих отношений, соотношений, ходов и контрходов, которые плетутся земными властителями вокруг того, что некогда был Джемом. А ныне шествует впереди меня, снова в белых с золотом одеждах, с достоинством пьяницы – только пьяница держится с такой уморительной надменностью. Мы направляемся к папе.
Разумеется, крутом пышность, великолепие (я так пресыщен ими, что воспринимаю как нечто обыкновенное, скажем, как хлеб и соль. В конце концов, нам-то доводилось видеть Константинополь!). Разумеется, его святейшество походит и на Д'Обюссона, и на Бланшфора, и на всю свору монахов; у него есть любовница, дети и внуки. Иннокентий VIII выражает нам свое глубочайшее сочувствие, которое исторгло бы слезы из камня, не будь оно так хорошо нам знакомо – еще со времен Родоса.
На сей раз я не буду служить завесой между Джемовым безумием и миром – здесь Джему надлежит говорить самому. Послушаем!
Иннокентий излагает составленный им план похода. Близится, сказал он, прекращение всех раздоров меж христианскими государями; это – по его словам – не составит никакого труда. Будущей весной в Риме будет созван специальный собор, на котором все европейские Державы объявят, сколько войска и средств они отдадут сему великому делу. И тотчас вслед за собором – поход. Ни одному из прежних крестовых походов не сравниться с этим: то будет сверхпоход!
Я внимал объяснениям Иннокентия VIII, мужа – как я слышал – опытного и мудрого. Отчего считаю я Джема безумцем? Грезы папы ничем не уступают Джемовым! Договоры, собор, сверхпоход! Из крохотного моего заливчика в море политики (из моей комнатки в ватиканском дворце) и всего лишь за один месяц я узнал предостаточно о пресловутом единомыслии христианской Европы. Вокруг меня, Саади, слуги живого трупа, каким является Джем, кишмя кишат доносчики и тайные гонцы десятка государств; за один месяц меня восемь раз пытались подкупить, чтобы я выдал, донес, внушил, повлиял; в моих вещах роются – непонятно когда: я почти не покидаю покоев Джема – самое малое десять пар рук, я догадываюсь об этом по беспорядку, оставляемому ими после себя. Настороженное и коварное, бесстыдно-лживое единомыслие христианской Европы!
– Что скажет относительно этого ваш государь? – приведенный в отчаяние неподвижным лицом Джема, Иннокентий VIII обратился ко мне.
Я спросил Джема. И ожидал услышать в ответ обычное: «Гм». Однако (о, как мне взять назад те слова, которыми я описывал Джема как живой труп и заплывшее жиром животное!) он вперил в его святейшество вполне осмысленный взгляд, даже приподнял свое второе веко. И весьма отчетливо произнес слова, которые я перевел, признаюсь, с наслаждением – возможно, Джемово безумие передалось и мне:
– Я не стану участвовать в крестовом походе, ваше святейшество!
– Что?! – Если самообладание – добродетель монахов, то их верховному вождю полагалось бы обладать им в самой высокой степени. У Иннокентия же был вид только что разорившегося банкира. – Что?! – упавшим голосом повторил он. И после довольно продолжительного молчания вновь обратился ко мне:
– Вашему господину, вероятно, нездоровится.
– Ничуть, – ответил я. – Он в здравом уме и твердой памяти.
– Но… почему? Как? – топтался все в том же круге недоумения святой старец.
Я перевел:
– Потому что не желаю биться на стороне неверных против правоверных! – Коротко и ясно.
– А кому вручили вы свою судьбу восемь лет назад? Что искали у нас? Зачем предложили нам союз и помощь, обоюдную выгоду? – Иннокентий не помнил себя; эти вопли, вероятно, будут преследовать его и в смертный час, напоминая о том, как некое человеческое отребье довело папу, властителя над совестью всего христианского мира, до обыкновеннейшего, плебейского, я бы сказал, исступления. – Отдаете ли вы себе отчет в том, что говорите? – все более возвышая голос, продолжал его святейшество. – Вы что же, полагаете, что можно морочить королей, князей, кардиналов? Да я посвятил этому походу годы труда и унижений, он будет венцом моего властвования! Вы ли сгубите его? – Хорошо, что он сжал челюсти; я чувствовал, что он готов разразиться площадной бранью.
Я снова перевел. Откинувшись в кресле, Джем смотрел не с безразличием – о нет! То было злорадство – первое чувство, обнаруженное Джемом за последние два года.
– Бранитесь, ваше святейшество! Не стесняйтесь! Все равно вам не найти слова, достаточно обидного для человека, отдавшего себя в руки врага. Вы не находите этого слова, не правда ли? Его нет. Еще не придумано.
И снова я перевел, не зная, на кого смотреть. То ли на Иннокентия (он оцепенел, пораженный тем, что эта кукла с громким именем неожиданно оказалась человеком). То ли на Джема.
О аллах, довольно! Надо убираться отсюда, а я не могу! Джем еще не мертв – где-то в отравленной гашишем и отвращением утробе живет частица Джема. Она все реже обнаруживает себя, но эти редкие мгновения – божественная награда мне, жертвенному агнцу. Джем не мертв; настоящего Джема, а не храпящего, опустившегося, злобного бездельника увидел я сегодня. Одной фразой Джем защитил все свое забытое достоинство. Отомстил за себя и за меня, за наших сподвижников, томящихся в узилищах Родоса, за наших мертвых.
– Уведите его, бога ради! – набросился на меня Иннокентий. – Мы обойдемся и без Джема, одним его именем. Имя свое он ведь не в силах отнять у нас, не правда ли?
– Нет, – произнес Джем с такой бездонной, бесконечной усталостью, что перевернул мне всю душу. – Имя я отнять не могу…
22. IX. 1489
Как подумаю, что еще недавно я сетовал на обилие празднеств, приемов и важных аудиенций, которыми нас одолевали в первые дни нашего пребывания здесь! Вплоть до того разговора между Джемом и Иннокентием, который определил нашу дальнейшую жизнь в Риме. Снова вокруг нас тихо, снова мы не видим никого, кроме стражей. Снова я завожу дружбу кое с кем из них – с Антуаном де Жимелем, к примеру. Король Франции сохранил право иметь среди наших стражей своего человека. А поскольку Франция является теперь обманутой стороной в деле Джема, она пытается вернуть упущенное. Антуан держит меня в курсе событий, сообщает о кознях, на которые пускался Орден, чтобы не допустить встречи между султаном Джемом и Карлом VIII в те семь лет, что мы провели во Франции. По его словам, братья уверили короля, что Джем набрасывается с кулаками и воплями на любого ему незнакомого христианина – все мавры ведь, как изволите знать, дикари. Антуан сообщает это с видом соучастника, надеясь расположить меня к себе. А я бы охотно спросил его: «Что за дикарь твой король, если верит подобным басням?»
Антуан – необычайно болтливый, живой и ловкий малый с плутоватыми глазами – рассказывает мне также, что не проходит дня, чтобы в Риме не убивали кого-нибудь, подосланного Баязидом с целью отравить брата. Такая казнь, говорит Антуан, зрелище грандиозное. Вчера, например, в назидание другим казнили некоего Кристофано из Анконы. В сущности, тот несколько месяцев назад сам сдался и раскрыл свой черный замысел, так что мог бы избежать ножа, если бы папа не проведал, что некто другой – Джованбатиста Джентиле – послан в Рим с тем же поручением. И так как того, второго, поймать не удалось, то вчера вывели из темницы первого, посадили обнаженного на подводу и стали возить по улицам Рима, меж тем как палач ножом отрезал у него куски тела. На Капитолии искалеченное тело сбросили с телеги и подвергли дополнительным пыткам – тисками, раскаленными клещами и прочим, а затем продырявили его в девяти местах, разрубили на четыре части и развесили на четырех воротах города. («Какая жалость, что вы не можете увидеть этого, Саади!»)
Действительно жалость. Словно мало людей уже отдали себя добровольно на заклание ради Джема, теперь еще придумывают отравителей! Сколько из них настоящих и сколько мнимых? Впрочем, глядя на словоохотливого Антуана с его плутоватым взором, я невольно верю, что он способен за полсотни дукатов отравить нас обоих с Джемом. Не говоря уж об остальных, крупных или мелких, что вертятся возле нас. Я прихожу к единственному правдоподобному заключению: Баязид не желает нашей смерти. Пока еще не желает.
17. XII. 1489
Сегодня Антуан сообщил мне весть, которую я не решаюсь передать Джему, – в последнее время он не выходит из состояния оцепенелости, и я боюсь за него. А сообщил Антуан о том, что неделю назад в Венецию прибыли послы из Египта. Они умоляли Сенат исходатайствовать у Рима дозволение для вдовы Завоевателя повидаться со своим сыном. Явно привыкнув к повадкам Запада в подобных делах, она предлагает за это свидание двадцать тысяч дукатов.
Мать… Должно быть, известия об отчаянном состоянии ее сына достигли Каира либо же Каитбай потерял надежду вызволить Джема, и она, мать, просит о милости: она хочет увидеть свое дитя. Готов побиться об заклад, ей не позволят этого. В деле Джема для матери места нет, здесь она для всех только агент Каитбая или Корвина – иными словами, противной стороны.
Итак, решено: я не стану сообщать Джему эту новость.
26. III. 1490
Вчера открылся собор, над созывом которого трудился целый год Иннокентий. Судя по всему, продлится этот собор по меньшей мере год; с первого же дня стало ясно, что дела вокруг похода крайне запутываются.
Ни Джем – чье участие в походе возвещено, – ни я на заседания не допущены. Это не имеет значения – великое множество людей заинтересовано в том, чтобы осведомлять нас. Я не только как бы незримо присутствую на заседаниях, но еще и слежу за ходом мысли представителей всех европейских держав. В общих чертах их позиция сводится к следующему: каждый государь готов содействовать походу, ежели за это содействие ему будет уступлен Джем. Все они отчетливо сознают, что Джем – козырь небывалой силы, неиссякаемый источник золота. Им жаждут завладеть король Франции, германский император, Корвин, король Неаполитанский, Венеция. Это самые крупные охотники до Джема. Прочая мелюзга только лезет из кожи вон, шансов у нее никаких. Кому же из великих достанется Джем? Потому что взамен они предлагают такое, чему будет дивиться история. Так, Карл VIII обещает отказаться от притязаний на свое наследство в Италии – королевство Неаполитанское; Венеция сулит боевой союз с Папством; Неаполь – заключение мирного договора с Папством, против которого он воюет уже двадцать лет. И так далее. Если бы Иннокентий мог разделить Джема на десять частей и раздать их направо-налево, он обеспечил бы Риму убедительный перевес.
Как бы там ни было, игра продолжается. Несмотря на очевидность того, что Джем не может быть поделен на десять частей и, следовательно, девять из государей, выдвигающих его в качестве условия своего участия в походе, откажутся от этого участия (ибо не получат Джема), собор рассмотрел план военных действий против Турции. Решено составить три большие армии. Первая включит в себя войска германских держав, Венгрии и тех добровольцев, что стекаются из Юго-Восточной Европы. Вторая армия – французская. Третья будет состоять из войск итальянских государств. На Папство возложено установить связь с порабощенными балканскими народами и уладить вопрос об их участии в борьбе.
Как я узнал, единственный спор вспыхнул из-за того, кто возглавит поход. Было два основных претендента: папа и император Священной Римской империи. К решению не пришли – посол императора объявил, что его государь не шевельнет и пальцем до тех пор, пока не получит султана Джема. Дебаты продолжаются.
Думаю, не дебаты, а потасовка вспыхнула бы вчера, если бы обсуждался иной вопрос, самый важный: кому отойдут освобожденные общими усилиями земли? Ведь этот невиданный поход имеет целью освобождение определенных земель от владычества турок. Кто же будет владеть ими после того, как это освобождение состоится? Неизвестно. А какой безумец станет швырять войска и деньги, не зная за что? Посему я, Саади, бьюсь об заклад, что поход не состоится. В этом нет сомнений.
8. IV. 1490
Я уже начинаю верить, что в дело Джема вмешивается само Провидение. Либо какие-то иные силы, достойно исполняющие обязанности Провидения. Позавчера, 6 апреля, спустя десять дней после открытия собора, почил король Матиаш Корвин.
Я теперь исключаю случайность во всем, что имеет касательство к Джему, поэтому не верю и тому, что король Матиаш, единственный наш настоящий союзник, возглавлявший борьбу против турецкой опасности, умер своей смертью; в сорок семь лет не умирают ни с того ни с сего.
Эта смерть была вполне неожиданна, а кое для кого и вполне своевременна, например для германского императора, только что узнавшего, что Иннокентий более склонен уступить Джема королю Матиашу (после девяти лет торговли!), нежели ему. Должен напомнить, что святой отец предложил это собору третьего апреля. Шестого апреля король Матиаш был уже мертв – некоторые умеют действовать быстро.
Могу себе представить, какой это был бы удар для Джема, будь Джем еще чувствителен к ударам, – не стало единственного нашего союзника. (Если не считать Карла Савойского, которого тоже уже нет в живых.) Я, разумеется, оберегаю Джема от этой вести, хотя и убежден, что она с трудом проникнет в его сознание, – Джем все еще живет в полном оцепенении, в каком-то полузабытьи. Теперь это уже не только гашиш, но и последствия его: распад воли, разложение сознания, онемение всех членов. Сколько еще продержится в этом полусуществовании дряхлое, разрушенное тело? Еще очень молодое, вот в чем беда. Джем с трудом волочит е о из угла в угол: уже несколько месяцев нас не выпускают даже в ватиканские сады – столь велика, по их уверению, опасность покушения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59