На следующий день мы пустились в дальнейший путь и, вероятно, достигли бы страны Банеке, если бы нам не помешало ужасное происшествие.
В день святого рождества Христова, когда после молитвы все улеглись спать, синьор Марио был оставлен у румпеля дежурным по кораблю. Зная рассеянность секретаря, я предложил ему заменить его, хотя адмирал никогда не разрешил бы такой замены. Но ему неизвестно, что добрый синьор Марио к тому же еще плохо видит и часто бочку или бревно принимает в темноте за фигуру человека.
После долгих уговоров секретарь наконец оставил меня у румпеля, а сам отправился спать.
Я стоял и смотрел на чудесное южное небо и на блестящие незнакомые мне созвездия. Вода тихо журчала у бортов корабля, и сладкая тоска стеснила мне грудь.
– Орниччо. – повторял я сквозь слезы. – Орниччо, что с тобой, почему ты оставил меня своим доверием?
Я думаю, что, уснув, выпустил румпель из рук и, стоя, проспал несколько минут. Страшный треск вернул меня к действительности. Корабль, уносимый течением в сторону от своего курса, наскочил на мель. Адмирал, полуодетый, первый прибежал на мой крик.
Дрожа от страха, я сообщил ему о случившемся, и господин пришел в такую ярость, что, сорвав с себя портупею от меча, стал хлестать меня ею с такой силой, что скоро все мое платье стало мокрым от крови. Люди, выбежавшие за ним на палубу, стояли в ужасе, и это продолжалось несколько минут.
Я закрыл лицо руками и согнулся, принимая все удары на спину – самую крепкую часть нашего тела.
Вдруг я почувствовал, что адмирал оставил меня. Подняв голову, сквозь заливавшую мои глаза кровь я увидел, что господин шарахнулся в сторону от какой-то темной фигуры. Это был Орниччо.
– Не бойтесь меня, мессир, – сказал он тихо, – я неприкоснусь к вам. Но оставьте этого мальчика, команда ждет ваших распоряжений.
Хотя господин и был жесток по отношению ко мне, но я должен признаться, что в дальнейшем он держал себя, как подобает адмиралу.
У нас на корабле были такие испытанные моряки, как Пералонсо Ниньо, Таллерте Лайэс, ирландец Ларкинс и другие. Однако они все потеряли от страха соображение, и, когда господии ссадил их в лодки, чтобы они спустили якорь с кормы, они вместо этого в ужасе поплыли к «Нинье».
Команда «Ниньи» пристыдила их и вернула назад, но все-таки время было потеряно. С «Ниньи» также спустили все три лодки на помощь погибающему кораблю.
По приказанию господина была срублена мачта, но «Санта-Мария» уже до этого накренилась набок, обшивка дала трещину, и мало-помалу наше флагманское судно стало наполняться водой. Адмирал покинул «Санта-Марию» последним.
В течение нескольких часов обе команды работали не покладая рук, свозя с «Санта-Марии» на «Нинью» все ценное – продукты и оружие. Как только рассвело, мы неожиданно получили подмогу: пришло несколько пирог с гребцами-индейцами. Это касик Гуаканагари, узнав о происшедшем несчастье, прислал помощь своим новым друзьям.
Ночь прошла как страшный сон. Но самым страшным были для меня слова Орниччо, сказанные адмиралу. Я начал уже кое-что понимать, и это именно наполняло меня ужасом.
ГЛАВА XVIII,
призванная развеять гнетущее впечатление от двух предыдущих
Так печально встретили мы второй день праздника рождества Христова на чужом острове, в тысячах лиг от нашей родины.
Самое легкое наше судно бежало, вероломно отделившись от остальных, флагманское пригодно было только на слом, а маленькая «Нинья» не могла вместить обе команды и не поднимала и одной трети всего необходимого нам груза.
Это приводило в отчаяние всех, кроме адмирала: наш господин обладает сверхчеловеческой силой при достижении поставленной себе цели.
У него тотчас же созрел новый план: здесь, на самом возвышенном месте острова, из обломков «Санта-Марии» мы воздвигнем крепость. Так как «Нинья» не может вместить всех людей, часть экипажа придется оставить на острове; это будет гарнизон крепости.
Некоторые матросы высказывали уже задолго до этого желание остаться на островах, пока адмирал не вернется из Европы с оружием, орудиями, припасами и людьми, в количестве, достаточном для основания здесь испанской колонии.
Этими людьми руководили самые различные побуждения. Были такие, которые чувствовали себя настолько истомленными лихорадкой и усталостью, что не находили в себе силы продолжать путь; иных, как Таллерте Лайэса, привлекали приключения; некоторые искали золото, а иные – и то и другое вместе.
Господин сам руководил работами. Место, предназначенное для крепости, окопали рвами. Возвели каменный фундамент. Касик Гуаканагари все время давал нам доказательства своей дружбы. Если имущество с «Санта-Марии» было наполовину перевезено руками индейцев, то с еще большим правом это можно сказать о постройке крепости.
Самые тяжелые работы были выполнены нашими краснокожими друзьями. Они на собственных плечах таскали камень, они вылавливали в заливе всплывавшие деревянные части «Санта-Марии» и в лодках свозили к берегу. На каменном фундаменте были возведены деревянные бастионы.
Мне было поручено адмиралом при помощи нескольких индейцев и под руководством синьора Марио исследовать почву и заняться рытьем колодцев.
Но беспокойство за Орниччо мешало мне как следует заняться своим делом. Оставшись наедине с синьором Марио, я тотчас же обратился к нему с расспросами.
– Франческо, – ответил мне секретарь, – ты, вероятно, заметил, что я, несмотря на самое живейшее расположение к вам, в последнее время отдалился несколько оттебя и Орниччо. Это происходит потому, что я должен был утаивать от тебя некоторые обстоятельства, а мне это было трудно, хотя я и был связан словом. Теперь все выяснилось и закончилось, на мой взгляд, благополучно. Хотя господин и намерен продержать тебя некоторое время в неизвестности, я полагаю, что не следует более испытывать твое терпение. У меня имеется письмо, которое я должен тебе передать, когда мы выйдем в открытое море. Но я сделаю это сейчас и думаю, что не совершу большого греха.
– Где же Орниччо? – воскликнул я. – Почему вы не отвечаете на мой вопрос?
– Ты все узнаешь из этого письма, – сказал синьор Марио, подавая мне объемистый пакет.
Задыхаясь от волнения, я, забравшись в густой кустарник, улегся на землю и распечатал письмо. Буквы прыгали перед моими глазами, несколько раз я должен был прерывать чтение. С большим трудом я разобрал следующее:
«Брат и друг мой Франческо!
Когда ты получишь мое письмо, несколько десятков лиг будет отделять тебя от Орниччо. Я знаю, что причинил тебе много огорчений за последние дни, но верь мне, что сам я страдал не менее твоего. Началось все с того несчастного утра, когда Аотак потерял цепочку. Когда мы вышли из воды, ты сказал мне: «Посмотри, мы так много времени пробыли в воде, что у тебя на пальцах отложилась соль». Я увидел, что действительно руки мои покрыты беловатым налетом, но это была не соль, так как налет не смывался в воде и не был на вкус соленым.
Нисколько не обеспокоенный, я вернулся на корабль. В этот же день произошла наша ссора, за которую, милый брат мой, я тебя нисколько не виню. Но по-своему я был прав и надеюсь, что когда-нибудь мне удастся доказать тебе мою правоту.
На следующее утро я почувствовал легкую боль под мышками, но в течение дня не имел времени обратить на это внимание. Каков же был мой ужас, когда, раздевшись, ночью при тусклом свете фонаря я различил синие и багровые пятна у себя на груди и под мышками. Страшная догадка пришла мне в голову, и больше всего я боялся, чтобы ты не узнал об этом и не стал себя укорять, считая себя виновником происшедшего.
Помнишь ли ты, милый и дорогой братец, наш разговор, когда я сказал тебе, что, общаясь все время с тобой, я не меньше твоего подвергаюсь возможности заболеть проказой? Чего бы я теперь не дал, чтобы вернуть эти слова. Я прекратил общение с тобой. Обстоятельства сложились так, что ты мою отчужденность принял за последствия нашей ссоры.
Я тотчас же оповестил обо всем адмирала, отделился от всех, вынес свою койку на палубу и ел из отдельной посуды. Я был очень несчастен, братец, потому что лишен был даже возможности поделиться с тобой своим горем.
Когда мы отпускали пленную индианку с подарками, эта женщина почему-то обратила на меня внимание. Может быть, потому, что белки мои стали совсем темными, как у человека, у которого от гнева разливается желчь.
– Ты ел плоды гуакко? – спросила она, положив мне руку на голову.
Я не знаю, что такое гуакко, но тут же слабая надежда посетила меня. Потихоньку от всех я ночью подозвал к себе Аотака.
– Что такое гуакко? – спросил я.
И юноша тотчас же, скорчившись, упал на палубу и стал себя поглаживать по животу.
– Здесь очень хорошо, – сказал он, показывая на рот, – здесь вкусно, сладко, как мед. – И, указывая на живот, продолжал: – А здесь плохо, злой, и тут плохо. – И, проводя руками по груди и под мышками, повторял: – Всюду плохо, вай-вай!
«Вай-вай» он говорил, когда порезал руку о меч. Это слово обозначает боль. Тогда я открыл свою грудь и показал мальчику, а он закричал:
– Вай-вай, гуакко, гуакко! – Потом, поднимая пальцы, стал считать: – Один день плохо, два дня плохо, одна рука плохо, а две руки хорошо.
В переводе на нашу речь это означало, что один – два, а может быть, пять дней я буду испытывать боль, но через десять дней все пройдет. Я боялся поверить его словам, так как мальчик у себя на острове мог не знать о существовании проказы и мою болезнь объяснял другим. Но все-таки моя надежда на спасение стала крепнуть. Я хотел еще раз поговорить с Аотаком, но на следующую ночь мальчик исчез.
Съехав на берег, я объяснялся, как умел, со многими индейцами, и все они подтвердили слова Аотака. Может быть, я и ел плоды гуакко. Ты помнишь, вероятно, что я с жадностью срывал все плоды, которые попадались нам по пути. Как бы то ни было, но спустя восемь дней у меня уже не осталось и следа этой болезни. Я пытался рассказать об этом адмиралу, но он боялся даже подпустить меня к себе.
Тогда я рассказал обо всем синьору Марио, и секретарь уже от себя взялся оповестить обо всем адмирала.
Господин наконец решился повидаться со мной. Он на расстоянии осмотрел мое тело и убедился, что все следы болезни исчезли. Но это еще не окончательно рассеяло его опасения. Зная, что меня пленяет жизнь на острове, он предложил мне следующее: он высадит меня на расстоянии четырех – пяти лиг от форта, снабдит одеждой, припасами, оружием и порохом.
Через четыре месяца или раньше он вернется сюда из Испании. Если за это время болезнь не обнаружится больше, я по своему усмотрению устрою в дальнейшем свою судьбу.
А четыре месяца я должен провести в карантине подобно тому, какому генуэзцы подвергают людей, выздоровевших от чумы. Я согласился. Сегодня я уже докончил хижину, в которой думаю жить.
Итак, братец, ты плывешь в Испанию. Если тебе удастся, посети синьора Томазо в Генуе. Мое жалованье за четыре месяца лежит в твоем сундучке. Передай эти деньги нашему бывшему хозяину. Он заслуживает большего.
Я верю, что, прочтя письмо, ты употребишь все свои силы на то, чтобы вернуться на Эспаньолу и повидаться со своим братом Орниччо, который, если бы ему бог послал счастье встретиться с тобой, постарался бы, чтобы мы уже более не разлучались».
Слезы столько раз выступали у меня на глазах, что я читал письмо более часу. Но, закончив его, я немедленно прибежал к синьору Марио, который уже успел обвести веревкой место для колодца.
– Если вы не скажете мне немедленно, где Орниччо, – закричал я, – я тут же, на ваших глазах, брошусь с утеса в море, размозжу себе голову о камни или проткну себя шпагой!.
– Что-нибудь одно, что-нибудь одно! – сказал добрый секретарь, затыкая себе уши, так как я оглушил его своим криком.
Отведя меня в сторону, он рассказал мне, как найти Орниччо.
– Он будет очень зол на меня за то, что я не в точности исполнил его поручение, но он ведь знает, до чего я рассеян, – сказал добрый секретарь, смеясь сквозь слезы. – Но вы оба так страдали, что даже издали было больно на вас смотреть.
На легком каноэ я неслышно пристал к берегу и, раздвинув ветки кустов, еще издали увидел Орниччо. Друг мой с топором в руках трудился над чем-то. От волнения я даже не имел сил его окликнуть.
Я подбежал к нему. Очень бледное лицо Орниччо повернулось ко мне. Он сейчас же бросил топор. Не говоря ни слова, мы кинулись друг другу в объятия. Я никогда еще не видел, как плачет мой друг, а сейчас слезы ручьями катились по его щекам.
Мало было сказано за эти минуты, а может быть, часы, потому что, подняв вдруг голову, я увидел, что небо потемнело. Синяя тропическая ночь надвигалась с ужасающей быстротой.
Много терпения потратил Орниччо, убеждая меня поскорее возвращаться в Навидад, так как мне предстояло обогнуть весь берег на лодке по малознакомому пути.
– Мы расстаемся ведь только на четыре месяца, – сказал Орниччо. – Я не очень верю обещаниям господина нашего, адмирала, но ты-то, Ческо, наверняка меня разыщешь!
В последний раз я сжал моего друга в объятиях и, гребя к форту Рождества, еще долго видел его темную фигуру на берегу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГДЕ ТЫ, ОРНИЧЧО?
ГЛАВА I
Прощание с фортом Навидад
С этой высоты мне виден весь прекрасный остров Эспаньола, а вокруг него – величественный океан.
Флаг рвется у меня из рук и хлопает, как парус. Для того чтобы укрепить его на шпиле башни на таком ветру, необходимо по меньшей мере двое людей, но все наши матросы так заняты, что я один взялся водрузить знамя на только что отстроенной крепости.
Пока я прикрепляю один конец, другой ветром вырывает у меня из рук, и вот несколько минут я не могу двинуться, весь захлестнутый флагом и спеленатый по рукам и ногам, как ребенок.
Я держусь одной рукой, а ноги мои все время соскальзывают вниз по гладкому железу шпиля.
Хорошо бы, чтобы этот внезапно поднявшийся ветер не утихал несколько дней, до нашего отплытия, которое господин отложил еще на неделю.
Я прикрепляю и заматываю веревкой концы флага, а он гордо полощет в небе, развевая по ветру замки и львы короны Соединенного королевства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42