А сейчас я хочу тебе сказать – твой день будет начинаться весьма рано и заканчиваться довольно поздно. Ведь иные опыты надо производить и ночью. А теперь ступай займись собой. Разыщи для себя жилище, закупи еды впрок. Помни, что я трачу на закупку одежды и еды не более двух дней в году. И это кажется мне чрезмерной роскошью. Наука требует безраздельной преданности, даже большей, чем возлюбленная. Наука не терпит ни объяснений, ни извинений. Ей нужна преданная работа, повседневная, ежечасная. Вот как, мой друг! Ты свободен сегодня.
Якуб даже не нашел слов для ответа учителю. Что мог он сказать, неоперившийся птенец? Все, что говорил Абу-Райхан, казалось ему столь верным и незыблемым, что даже в мыслях своих он не осмелился бы противоречить ему. Не может быть сомнений – преданность науке прежде всего. Когда бы смог написать ал-Бируни свои удивительные книги, если бы не отдавал этому занятию каждый час своей жизни! И он, Якуб, должен пойти по такому же пути. Он не знает, чему отдают свое время сыновья хорезмийских купцов, какие у них занятия и развлечения, но у него теперь должно быть одно занятие. И разве оно не благороднейшее из всех занятий на свете?

* * *
У Якуба началась новая жизнь, совсем непохожая на то, что ему было привычно и знакомо до прихода к великому устоду. Чем больше Якуб узнавал Абу-Райхана, тем больше он верил в его величие. Но это величие было совсем другое, не то, что выделяло среди простых смертных шахов и султанов. Здесь не было казны, не было войска, а сила была великая и сокровища неоценимые.
– Помни, юноша, – говорил ученый Якубу, – прежде всего мы должны очистить свой ум от всех тех случайных обстоятельств, которые портят большинство людей, от всех причин, которые способны сделать людей слепыми перед истиной, а именно – от устарелых обычаев, фанатизма, соперничества, страстного желания приобрести влияние. Я придаю большое значение трудам людей давно ушедших и забытых. Они помогают нам познать истину, их опыт для нас драгоценный клад.
– Увы! Я знал другое, – признался Якуб. – Только теперь я чувствую, подымается пелена незнания, которая мешала мне видеть мир. Мударис все объяснял божественным велением, и ничто, по его мнению, не менялось и не изменится до скончания века.
– Но ты, Якуб, не поддался суеверию? Тогда есть надежда, что ты прозреешь.
Абу-Райхан подумал немного и продолжал:
– Есть верный путь к познанию. Надо изучить историю и предания древних народов и поколений, потому что нам досталось многое, что исходит от них. Принимать все предания и свидетельства за несомненную истину нельзя из-за множества бредней, примешанных ко всем историческим летописям. Эти бредни не всегда можно распознать, поэтому нужно принимать за истину лишь то, что допустимо с точки зрения естественных законов и порядка.
Нельзя сказать, что Якуб смог сразу постичь все те туманные для него понятия, какие свалились на его голову в первые же дни его пребывания в доме ученого. А углубленный в науку Абу-Райхан не очень считался с тем, все ли доступно пониманию юноше. Иной раз он поручал ему вещи чрезмерно сложные, и Якубу приходилось целыми ночами сидеть у мигающего светильника и в толстых фолиантах, которые громоздились на суфе учителя, искать ответы на загадочные вопросы.
Книги, написанные некогда в древней Иудее, привезенные из далекой Греции, доставленные из Персии, Индии и Афганистана, толпились вокруг ученого. Каждая утверждала что-то свое. Каждая убеждала в правоте своей единственной истины. А ученый, собрав их воедино, умудрялся делать совсем другие выводы и выносить новые суждения, доселе никому не ведомые.
Шли дни и месяцы, и Якуб все больше проникался доверием к своему суровому учителю, который редко дарил его улыбкой и еще реже позволял себе сказать слово, не имеющее отношения к тем опытам, которыми он занимался в этот час. При такой сосредоточенности и при таком постоянстве в занятиях ал-Бируни действительно достигал того, чего не смогли достигнуть другие ученые, которых хорезмшах пригласил ко двору.
Углубляясь в ученые труды Птолемея и Аристотеля, Якуб все больше понимал, что суждения богословов не только не верны, но и зачастую вредны. Они отвлекают от сущности явления и мешают его понять. Как-то Якуб спросил учителя:
– Как же понять слова моего старого мудариса, который говорил, что изучать то, что не написано в коране, – излишне и преступно?
– Твой старый мударис читал слишком мало. Как же он может судить об ученых трудах людей, которые изучали и наблюдали явления природы? Надо тебе сказать, что и три столетия до него тысячи таких же богословов знали только коран и проповедовали только эту незыблемую истину. И получилось так, что эта, на мой взгляд, сомнительная истина стала во главу познания всего сущего. Это прискорбно, друг мой.
«Воистину можно объять необъятное! – писал Якуб отцу, рассказывая о своих занятиях в доме великого ученого. – Ал-Бируни неутомим, он постоянно занят опытами и чтением труднейших книг, многие из которых мне недоступны, оттого что я не знаю другого языка, кроме арабского. Когда я думаю о том, сколь многие области наук пытается объять мой устод, я только диву даюсь. Представь себе, он хочет доказать невозможное – будто наша Земля движется! Я сам читал в трудах великого Птолемея, что Земля неподвижна, но мой уважаемый устод не согласен с ним. И вот мы занимаемся сейчас таким необычайным делом, о котором я даже боюсь тебе сказать. Мы должны определить величину наклона эклиптики. Для этого ал-Бируни давно уже построил специальный инструмент. Абу-Райхан уже дважды использовал его для наблюдений и дважды устанавливал время летнего и зимнего солнцестояния. Один раз устод вел свои наблюдения в городе Кяте. Но сейчас он уверен, что наши астрономические измерения будут более точными. Как только будет установлена величина наклона эклиптики, мы займемся исследованием векового изменения этой величины. Многое мне непонятно в этом деле, и я по ночам читаю книги ученых Багдада, Дамаска, Шираза и Александрии. Я не всегда решаюсь задавать вопросы моему устоду. Я вижу, как он углублен в свои занятия, и, право же, иной раз боюсь к нему подойти. Мне здесь трудно, отец, я не скрою от тебя этого, но я горжусь тем, что принимаю хоть малое участие в трудах великого Абу-Райхана. И, если хочешь, я признаюсь тебе – я, как праздника, жду опытов. Наука о камнях весьма привлекает мое сердце».

В другом письме Якуб писал:
«Отец, аллах милостив, и я понемногу прозреваю. То, что совсем недавно казалось мне непостижимым, сейчас кажется совсем простым и понятным. Особенно я увлечен опытами с драгоценными камнями. Недавно мы повторили опыт с изумрудами. Ты, наверное, слыхал о том, что при взгляде на изумруд у ядовитых змей выпадают глаза. Иные богатые люди для того и покупают этот драгоценный камень, чтобы не бояться ядовитых змей. Но теперь мой учитель убедил меня в том, что все это выдумки. Мы опоясывали змею изумрудным ожерельем, рассыпали перед ней драгоценные камни на подстилку, размахивали перед ней нитками изумрудов. Мы проделывали это и в жаркое и в холодное время, и ничего с ней не сделалось. Змея осталась при своих зорких глазах, и мы увидели, что камень изумруд вовсе не предохраняет от ядовитых змей и может лишь служить украшением. Я спешу тебе сказать об этом, отец, чтобы ты, продавая изумруды, никогда не говорил покупателю о свойствах камня, которыми он не обладает. А всемогущий аллах покарает невежд, которые говорят небылицы и наживаются на этом.
А еще я хотел сказать тебе, отец, что иной раз, когда я встречаю своих сверстников и слышу их беззаботный смех, мне вдруг становится грустно. Вчера я даже подумал, что уже состарился намного против этих молодых бездельников. И я почувствовал, что мне не хватает веселья. Должно быть, в семнадцать лет человеку положено смеяться, а мне через месяц минет семнадцать. Но я доволен своей судьбой и призываю милость аллаха на всех вас, близких мне людей. И еще грущу я о разлуке с вами».
– О чем ты призадумался, юноша? – услышал Якуб голос учителя, когда отложил лист желтоватой бумаги и калам, которым делал выписки из книги ал-Фараби. – Печаль коснулась тебя своим крылом, а ведь грешно печалиться, когда жизнь только начинается и все еще впереди. Ты чем-то огорчен?
– Я вспомнил о разлуке с родителями, и тревога ранила мое сердце. Уже скоро год, как я не видел их. Мне кажется, что глаза моей матери потускнели от слез.
– Зачем же сидеть в печали? Не лучше ли устранить ее?
Ал-Бируни был в добром настроении, и Якубу показалось, что даже голос у него какой-то необычно веселый.
– Вот что, юноша, – предложил Абу-Райхан. – На той неделе я буду занят делами хорезмшаха. Воспользуйся этим случаем – поезжай-ка ты в Бухару на несколько дней, утоли свою печаль и возвращайся веселым и довольным. Вот тебе мой совет!

ЗВЕЗДОЧЕТ НЕПРАВ
Через несколько дней Якуб уже входил в калитку знакомого с детства двора. Никто не ждал его, и никто не встретил у порога. Только серый осел Абдуллы, привязанный к изгороди, протрубил что-то.
Уж не приветствие ли это?


Якуб погладил ослика, поднял с земли только что упавшее с дерева румяное яблоко и весело закричал:
– Мир и благоденствие этому дому!
Тотчас же показалась Лейла, а вслед за ней и Мухаммад. На лицах родителей Якуб увидел и радость и недоумение.
– Ты внял моим мольбам, Якуб! – обрадовалась Лейла. – Я так тебя ждала!
– Не случилось ли чего? – забеспокоился отец.
– Устод сказал: «Утоли свою печаль», и вот я здесь. Что это ослик Абдуллы совсем отощал? Устод учил меня жалеть животных. А где Абдулла?
И, не дожидаясь ответа, Якуб тотчас же обратился к Мухаммаду:
– Знаешь, отец, я задумал выпросить у тебя для опыта те лалы, которые ты хранил в красной сафьяновой шкатулке. Они нам очень нужны. Ал-Кинди пишет, что если лал нагревать постепенно, а потом оставить тигель в печи, пока он не остынет, тогда огонь увеличивает его красноту и чистоту его цвета. Я бы хотел это проверить.
– Ты одержим, сын мой, – рассмеялся отец. – Ты готов сжечь целое состояние для того, чтобы что-то проверить. Но кто же даст для этого драгоценные камни? Я продал свои лалы, но должен тебе признаться, что при всей моей любви к тебе я бы не позволил их сунуть в печку. Это ведь богатство! Помилуй аллах, какие причуды!
– Для того чтобы постичь истину, нужны затраты. Я видел, как Абу-Райхан тратит на свои опыты все свое достояние, и я подумал, что тоже должен тратить.
– Но у тебя нет достояния, сынок, – возразил Мухаммад. – Я смогу дать тебе совсем немного. Да и нужны ли твоему учителю траты? Ему покровительствует сам хорезмшах…
– Я почти год пробыл в Хорезме, – ответил Якуб, – но ни разу и слова не слышал о щедрости Мамуна. Устод тратит на опыты все, что имеет, а достояние у него самое скудное… Как жалко, что ты продал лалы!
Ребячество и бескорыстие сына даже позабавили Мухаммада. Он видел, что Якуб всем существом захвачен своими благородными занятиями, и подумал, что при такой преданности делу сын непременно достигнет тех вершин знания, которых достиг Абу-Райхан.
– Я дам тебе янтарь для опытов, это будет мой подарок устоду. Но почему, сынок, вместо приветствия ты сразу же принялся просить лалы? Я вижу, что в голове у тебя только опыты.
– Я всю дорогу думал об этом. Мне хочется помочь моему благородному устоду.
– Боюсь, что Якуб наш забывает даже о еде, – сказала Лейла. – Не слишком ли много забот у юноши в такие годы?
– Какие годы? – возразил Якуб. – Мне известно, что в моем возрасте врачеватель ибн Сина уже лечил эмира бухарского, а я еще ни на что не годен, кроме того, что послушно выполняю поручения Абу-Райхана.
– Но ты ведь учишься, сынок? – спросила мать. – Отец говорил мне, что нет числа тем премудрым книгам, которые ты постиг. Да удалит от тебя аллах заботы, горе, беду и печали.
Кроткая и тихая Лейла, всю жизнь привыкшая к мысли, что сказанное мужем – закон, не прекословила, но в душе горевала о своем Якубе. Ей казалось, что сын похудел и побледнел в чужом городе, его занятия казались ей ненужной причудой.
– Грустно мне, сынок, – говорила Лейла. – Прискорбно мне, что не вижу тебя. Тебе, сыну купца, надо сидеть в лавке. Продавал бы ты златотканую парчу, и каждый почтенный житель Бухары смог бы увидеть, какой достойный сын растет у Мухаммада. А что толку от этих премудростей? Ни денег, ни почета тебе не даст твоя ученость. Я молчала, сынок, но душа моя в печали, и я говорю тебе это.
Якуб понял, что сердце матери изболелось о нем. Никогда прежде мать не решалась в чем-либо прекословить отцу. «И почему это она так тревожится? – думал Якуб. – Ей кажется, что если сын не поел вдоволь, то это беда вроде стихийного бедствия. А какая там беда! Все это пустое! Надо только объяснить ей, чтобы не проливала слез понапрасну». Она никогда не понимала его, и потому он был скрытен, у него всегда были тайны. Когда он стал постарше, он боялся ее огорчить. А тайны накапливались, и Якуб наконец понял, как далеки они друг от друга. Сейчас, когда Лейла убеждала его в тщетности намерений, ему очень хотелось от всего сердца объяснить ей, что она неправа. Ему хотелось рассказать ей, как много интересного он узнал за время, проведенное вблизи ученого. Он бы охотно рассказал про астрономические измерения, которые показались ему не только очень важными, но и таинственными. Но поймет ли она, он не знал, и потому не стал ничего рассказывать.
Настала пятница. Незадолго до вечерней молитвы мать позвала цирюльника и стала просить Якуба, чтобы он немедленно постриг волосы.
– Сынок, ты ведь знаешь: кто подрежет волосок в пятницу, от того будет отвращено семьдесят болезней. Прошу тебя, не откладывай, – говорила мать.
– Зачем торопиться? – отвечал Якуб. – Я пробуду здесь еще три дня. Времени хватит и для стрижки.
– Ты неправ, юноша, – вмешался цирюльник. – Ведь в пятницу как раз и следует стричь волосы. Вот я поставил сегодня отцу твоему пиявки, да будет над ним благословение аллаха, и теперь он будет в безопасности от потери зрения и множества болезней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33