– Старый Ол Калу, – сказал я, – был настоящим вельможей.
– Таковым он и умер, – подтвердил Буллит. – В одну из его старых ран от львиных когтей с коровьим навозом попала инфекция. Чего еще может пожелать вождь масаев.
Сибилла сказала мне:
– Джон – один из тех редких белых людей, кому посчастливилось видеть, как мораны идут на льва.
Поскольку в машине ехала его жена, Буллит ехал гораздо медленнее, чем обычно. И пока брусса с хилой растительностью чередовалась с бруссой лесистой, пока гора Килиманджаро то представала перед нашим взором во всей своей красе, то вдруг исчезала, у него было достаточно времени, чтобы рассказать об одном из тех фантастических ритуальных сражений, которые до недавнего прошлого сильно сокращали как львиное племя, так и племя масаев.
Утром, на рассвете, десять – двенадцать молодых людей покидали маниатту и направлялись к логову льва, которого они перед этим выслеживали с неистощимым терпением. Если не считать их высоких красных шевелюр, блестящих от масла, от соков растений, от глины, они были совершенно голые. Только на лбу у них имелось подобие головного убора: гривы львов, убитых старшими членами клана в ту пору, когда они сами были моранами. В качестве оружия молодые мужчины располагали лишь копьями и тесаками. А чтобы защищаться, они имели еще щит.
Вооруженные таким образом, они окружали логово, скользя, подползая, словно змеи. Когда их кольцо становилось достаточно тесным, чтобы на пути хищника, куда бы лев ни кинулся, обязательно оказался бы человек, мораны все одновременно вскакивали с пронзительными криками, с яростными оскорблениями, стуча железными наконечниками копий по коже щитов. Лев выскакивал из своего укрытия. Копья вонзались в его плоть. И ему ничего не оставалось, кроме как драться насмерть.
– Я не знаю ни единого человека, – сказал Буллит, – который, окажись он на месте моранов, не отступил бы хотя бы на шаг, который не пригнул бы голову хотя бы на дюйм. Когда лев бросается вот так прямо на тебя, то даже с крупнокалиберным ружьем в руках и то стараешься сделаться немного меньше ростом.
А вот мораны, напротив, устремлялись навстречу огромному хищнику, обрушивающемуся на них своей яростью и всей своей мощью. Их воинственные крики были столь пронзительны, что перекрывали даже львиный рев. Их круг становился таким тесным, что льву, стремящемуся выскочить на открытое пространство, нужно было искромсать, сломать, разорвать, уничтожить одно звено этого столь хрупкого кольца, состоящего из человеческих костей и мускулов. Моран, оказавшийся на смертельной траектории, тот, на чей щит обрушивались вся мощь, все неистовство первого удара, тут же валился с ног. Но ни клыки, ни когти были не в состоянии поколебать его мужества. Он цеплялся за хищника. А тем временем остальные воины набрасывались на зверя сверху, вонзали свои копья ему меж ребер, в пасть и с удвоенной силой рубили его тесаками. Один, два, три морана падали с разорванным горлом, со вспоротым животом, с перебитым позвоночником, со сломанной шеей, с искореженным плечом. Однако они не чувствовали боли. Их транс лишал их всякой чувствительности. Они опять бросались в бой. Они помогали другим. И всегда их оставалось достаточно, чтобы закончить эту исступленную, невероятную охоту, чтобы убить, чтобы разрубить зверя на куски. После чего оставшиеся в живых возвращались в маниатту, и их черные тела были испачканы их собственной кровью и кровью льва, а на острие их копий развевалась львиная грива.
– Вот отчего умер Ол Калу, – завершил свой рассказ Буллит. – Умер полвека спустя. Как старый солдат, которого на протяжении пятидесяти лет мучают старые раны.
Патриция спросила у отца:
– А случалось ли кому-нибудь из моранов отправляться на охоту в одиночку?
– Никогда не слышал, – ответил Буллит. – Они, конечно, сумасшедшие, но им все-таки нужна хотя бы надежда на счастливый исход.
В этот момент перед нами открылся вид на большую саванну, где находилась маниатта. Вдалеке виднелся небольшой бугорок, на котором она располагалась.
По ровной дороге Буллит погнал машину быстрее. Вскоре мы уже подъезжали к холму, увенчанному неким подобием овального термитника, служившего пристанищем для клана масаев. Патриция сказала мне:
– Нам с вами лучше вылезти здесь и немного прогуляться. А то перед началом праздника обычно бывает много речей и много скуки. Намного интереснее приходить, когда все уже начинается по-настоящему.
Я взглядом посоветовался с Буллитом и Сибиллой.
– Она не так уж и не права, – с улыбкой сказала Сибилла.
– Она у нас старый завсегдатай такого рода зрелищ, – громко засмеявшись, сказал Буллит.
Я вышел из машины. Патриция, слезая с колен матери, горячо расцеловала ее. Глаза Сибиллы искали поверх волос дочери мои глаза. По их выражению я угадал, что Сибилла считает, что мне удалось убедить Патрицию изменить жизнь. Но у меня не осталось времени разубедить ее, хотя бы знаком. Патриция уже взяла меня за руку и тянула за собой.
Дождавшись, когда «лендровер» начнет подниматься по склону, ведущему к маниатте, Патриция сказала мне:
– Вам я могу сказать правду. Мне захотелось задержаться, чтобы устроить масаям сюрприз. Я уверена, что они ждут не дождутся, когда же я приеду. Ведь вы же понимаете, что Ориунга наверняка рассказал им про Кинга. Увидев машину без меня, они подумают, что я не приеду. А я вдруг тут как тут. Понимаете?
Патриция беззвучно рассмеялась и подмигнула мне. Потом она повела меня в обход холма к загону, обнесенному колючей изгородью, где находилось стадо.
– Вот тут мы и спрячемся. Полежим, пока пройдет какое-то время.
Я последовал примеру девочки. Однако я не обладал непроизвольной способностью Патриции, закрыв глаза, тут же останавливать ход своих мыслей и не обращать внимания на палящие лучи тропического солнца в зените, лежать на земле, которая сквозь сухую траву и одежду обжигала тело. Скорее всего именно из-за этого я первый почувствовал неприятный гниловато-сладковатый запах. Он доносился не от загона для коров, как я сначала было подумал, а от кустарника, находящегося в стороне от него и на некотором удалении. Я сказал об этом Патриции.
– Да, я чувствую, – лениво выговорила она. – Какое-нибудь мертвое животное.
Она опять закрыла глаза, но тут же открыла их и приподнялась на локте. Оттуда же, из тех же кустов, до нас донесся стон. Совсем тихий, совсем слабый, он походил на стон человека. Он прервался, потом зазвучал снова и снова стих. Патриция повернула голову в сторону вершины холма. Из маниатты доносился какой-то варварский гул, сопровождаемый хлопками ладоней.
– Они уже начали свой праздник и больше уже ни о чем не думают, – сказала Патриция. – Так что мы можем сходить к тем кустам, не опасаясь, что нас заметят.
По мере того, как мы приближались к кустам, запах становился все гуще, все отвратительнее своей сладковатостью.
– Падаль пахнет по-другому, – прошептала Патриция.
Смрад и в самом деле исходил не от дохлого животного, а от умирающего человека. И этим человеком оказался старый Ол Калу.
Он уже был не в состоянии кого-либо узнать. Гангрена, чудовищный аромат которой витал над бруссой, завершала свою работу. Но он был еще жив. Его иссохшие члены сотрясала крупная дрожь, сгоняя на мгновение рой мух с гниющей раны. Из горла через равные промежутки времени вырывался шипящий, с присвистом хрип.
– Как же это так? – воскликнул я. – Ведь все уверяют, что он умер.
– Ну конечно же умер, раз он не может больше жить, – сказала Патриция.
В ее голосе не было ни малейшего признака волнения, и ее большие глаза, смотревшие на Ол Калу, были совершенно спокойны.
– Но ведь соплеменники могли бы и поухаживать за ним, – сказал я, – или хотя бы оставить его у себя, пока он не умрет.
– Только не масаи, – возразила Патриция.
По ее лицу опять скользнуло то уже знакомое мне снисходительное выражение, которое появлялось на нем всегда, когда она была вынуждена объяснять мне самые вроде бы естественные, как ей казалось, самые очевидные вещи.
– Когда какой-нибудь мужчина или какая-нибудь женщина умирает в маниатте, то его дух остается там и начинает вредить всему клану, – сказала Патриция. – Тогда надо сразу сжигать маниатту и уходить. И чтобы избежать всех этих неприятностей, они относят умирающего в кусты и там бросают. Как, например, этого вот старика.
В голосе девочки не было ни жалости, ни страха. Где и как Патриция сумела постичь смысл смерти?
– К тому же скоро не будет даже этого дурного запаха, – добавила она. – Скоро здесь уже будут грифы и шакалы.
На вершине холма раздавались неистовые крики.
– Пора! – воскликнула Патриция. – Пойдемте быстрее.
Она устремилась прочь. Но я удержал ее за руку.
– Подожди, – сказал я ей. – Мне кажется, что Ол Калу пытается что-то сказать.
Девочка внимательно прислушалась, потом пожала плечами.
– Он повторяет все время одно и то же, – сказала она. – Лев… Лев… Лев…
Она быстрым шагом направилась к маниатте. Я медленно шел за ней. Все мысли мои были о предсмертном наваждении Ол Калу. В его последнем бредовом видении воскресал тот хищник, которого старик убил в те времена, когда был еще мораном, но который теперь, пятьдесят лет спустя, убил его самого.
XIII
Я не успел подойти вовремя, чтобы лицезреть тот эффект, который рассчитывала произвести Патриция. Однако мне было дано в некотором роде оценить его на слух. Ибо в тот момент, когда я дошел до середины склона, гвалт, сотрясавший маниатту, вдруг прекратился. По этой внезапно воцарившейся тишине можно было судить о степени уважения масаев, которым масаи почтили появление девочки, повелевавшей львом. Впрочем, это безмолвное выражение чувств длилось очень недолго. Когда я подошел к лабиринту из усыпанных колючками ветвей, являвшемуся входом в маниатту, праздничный шум возобновился, даже стал сильнее. А когда я попал внутрь, праздник масаев оглушил меня своими звуками, ослепил красками, поразил своими варварскими движениями.
Что за декорации…
Что за персонажи…
Низкая, сводчатая, покрытая цельной коркой, опирающейся через равные интервалы на арки из веток, по которым несколько дней назад стекал жидкий навоз, маниатта походила на длинную кольчатую коричневую гусеницу, свернувшуюся в кольцо. В замкнутом этой гусеницей пространстве собрался весь клан.
Все, за исключением дюжины молодых мужчин, которым отвели место в середине площадки, держались по периметру, возле потрескавшихся стен маниатты.
Женщины и девушки надели самые лучшие свои наряды и украшения: хлопчатобумажные платья кричащих тонов; многочисленные кольца из белого металла, обхватывавшие руки, щиколотки, шеи; кусочки лавы или меди, найденные в сухих руслах рек или в маленьких потухших вулканах, рассеянных по бруссе. А самые старые женщины с достоинством покачивали доходившими им до плеч мочками ушей, которые из-за навешанных на них железок, деревянных палочек, свернутых кусочков ткани превратились в бечевки из ороговевшей кожи.
Единственным украшением мужчин было их копье.
Всех мужчин, за исключением молодых, которые двигались друг за другом посреди площадки.
У этих кроме копья был еще длинный тесак, напоминающий по форме меч, и толстый щит из коровьей шкуры, ярко раскрашенный и покрытый какими-то странными знаками. И у каждого из них было какое-нибудь украшение: прикрепленные ко лбу страусовые перья, серьги из слоновой кости, стеклянные бусы. Но только у трех моранов , двигавшихся впереди, были волосы. Так как у остальных, у тех, кто приближался к вожделенному возрасту или недавно вышел из него, головы были бритые, как у всех остальных их соплеменников. И только у моранов среди украшений присутствовали высочайшие трофеи: львиные клыки и когти, кусочки рыжей львиной шкуры. А возглавлял змейку молодых масаев Ориунга, самый высокий, самый красивый, и к его каске из косичек и красной глины была прикреплена великолепная львиная грива.
Все это оружие, все эти украшения дрожали, трепетали, колыхались, позвякивали в такт движениям, которые сотрясали молодые темные тела, сильные и лишь символически прикрытые переброшенным через плечо куском ткани. Они кружили, кружили, следуя друг за другом, кружили все быстрее, все яростнее извиваясь.
Их движение нельзя было бы назвать ни ходьбой ни танцем. Это был хоровод, состоявший из содроганий, из подскакиваний, из рывков и остановок. Ничто не упорядочивало и не связывало эти шаги. Каждый был себе хозяином. Или, точнее, каждый был волен предавать свое тело исступлению, которое его буквально все вывихивало. Казалось, не было ни одного сухожилия, ни одного сустава, ни одного сочленения, ни одной фаланги, которые бы не жили своей собственной жизнью, которые бы не сотрясались своими собственными конвульсиями.
И из их грудных клеток, из их глоток вырывались не песнопение и не человеческая речь, а густые, хриплые, как у животных, звуки, призванные вторить вибрациям разобщенных частей тела. Это было какое-то подобие нескончаемого крика. Отрывистого, резкого, придушенного, хмельного. Каждый из участников действа кричал по-своему, в зависимости от того, какое желание владело им в данное мгновение: у одного преобладала радость, у другого – страдание, у третьего – уныние, у четвертого – ликование.
Однако во всех этих безудержных, беспорядочных, бесформенных движениях и в этих несогласованных, неритмичных выкриках было какое-то неуловимое единство, присутствовала какая-то варварская гармония, которая не подчинялась никаким законам, но брала за нутро.
Эта гармония принадлежала к сферам, над которыми были не властны согласованные жесты и ритмы. Она возникала из будоражащей кровь лихорадки, из вызова судьбе, из боевого или любовного исступления, из племенного экстаза.
Мужчины и женщины, выстроившиеся по периметру маниатты, тоже испытывали ее влияние. Они кричали и хлопали в ладоши, являясь одновременно и оркестром, и хором, и публикой. Хотя они оставались на месте, чувствовалось, что они тоже участвуют, что их тоже несет это конвульсивное топтание молодых воинов клана, что через них они отдаются во власть тех же самых демонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25